Ранняя философия Эдмунда Гуссерля (Галле, 1887–1901)

Вернемся к приводимой Гуссерлем дефиниции, а точнее, к общераспространенному способу определять число (на самом деле натуральное число) через понятия «единство» (Einheit) и «множественность» (Vielheit). Автор ФА сразу высказывает свое понятное недовольство этой дефиницией. Ибо что такое «единство» и «множественность”»? Вместо одного вопроса – о числе – мы получаем два новых и, соответственно, новые контроверзы (14_14–16). В силу недовольства дефиницией Гуссерль просто отодвигает её в сторону, удерживая лишь один момент: действительно, отмечает он, между понятиями Anzahl, т. е. натурального, или определенного числа, и Vielheit, множественность, существует тесная связь: «Там, где идет речь об определенном числе, постоянно можно говорить и о некоторой множественности, а где речь идет о какой-то множественности, всегда говорят о каком-то определенном числе, …от случая к случаю разном» (15_25–27–16_1–2). Поэтому можно утверждать, согласно Гуссерлю, что имеется «близкое родство соответствующих понятийных содержаний» (15_5–6) в случае двух разбираемых понятий, которое выражается, в конечном счете, в следующем: «Где уже дана некоторая множественность, там сразу возникает вопрос “сколько?”, а на него отвечает натуральное число» (15_9–11). А может быть, вообще излишне рассуждать на эту тему, если понятия чуть ли не тождественны по значению? Гуссерль с таким пониманием категорически не согласен. С его точки зрения, натуральное число прибавляет к (понятию) множественности новое содержание, а именно определенность, которая в неопределенном понятии (какой-либо, какой угодно) множественности непосредственно не содержится. Значит, Anzahl выражает «более богатое содержание, чем Vielheit» (14_23–24). Но это с одной стороны. С другой стороны, рассуждая далее, Гуссерль приводит читателя к особому постулату: было бы естественно вначале устремиться к анализу «более всеобщего» (des Allgemeineren – правда, это понятие как бы противоречит самому себе) и в данном отношении менее определенного понятия множественности, а уж затем охарактеризовать те «детерминации», благодаря которым возникают понятия об определенных числах и, соответственно, родовое для них понятие Anzahl.

Не оказывается ли, что понятие множественности все-таки логически «первее», чем понятие натурального, определенного (вспомним, кардинального) числа? Итак, интрига анализа завязалась. Стало ясно: связь понятий множественности и (натурального) числа надо более тщательно анализировать.

До сих пор, заметим, мы вместе с Гуссерлем пребывали в сфере одновременно и математического, и логического по своей природе рассмотрения, конкретнее – сопоставления готовых понятий по содержанию. А вот в следующем параграфе «Независимость абстракции от природы коллигированных содержаний» Гуссерль делает резкий (и нигде специально не разъясняемый) переход к материалу, который он без обиняков называет «психологическим»: «Мы начинаем здесь с психологической характеристики абстракции, которая ведет к (собственным) понятиям множественности, а затем и числовым понятиям» (16_9–11). Та интрига, о которой читатель предупрежден, имеет разные смыслы и оттенки. И вот одна их группа, для моей концепции принципиально важная. Гуссерль предупредил, как мы видели, о том, что он будет рассматривать психологические характеристики абстракций, ведущих к понятиям множественности, а потом и числа. А чем он занимается на самом деле? Да, он занимается такими проблемами, как абстракция, рефлексия, «коллективное объединение, или соединение» (die kollektive Verbindung). Но как именно, на каком материале? Какие методы анализа он использует? Забегая вперед, скажу: это не только и даже не столько чисто или преимущественно психологический, сколько философско-психологический, логический и собственно философский материал – с опорой на рассуждения логиков, философов Лейбница, Локка и, конечно, также на идеи философских психологов Брентано или Штумпфа. Основательная ли эта опора или об учителях упоминается из благодарности, так сказать, по обычаю, другой вопрос. Мы его затрагивали раньше, в главах о Брентано и Штумпфе, а отчасти будем рассматривать далее. Но быть может, Гуссерля в последних двух случаях, как и в работах ряда других избираемых им авторов, привлекает как раз то, в чем они – скорее психологи, чем философы? Разберемся в проблеме основательнее.