Ранняя философия Эдмунда Гуссерля (Галле, 1887–1901)

Решение Гуссерля по этому вопросу достаточно интересное: когда помысленно Нечто (Etwas) противоречивое, то последнее не есть (и не утверждается как) содержание, которое существует (existicrt) реально. Это с одной стороны. С другой стороны: если есть нечто (etwas) – и будь это ничто (nichts’), оно может быть представлено как носитель неких свойств. И Гуссерль во всех таких дробных различениях все-таки прав.

Идет ли речь в мысли о чем-то «реально существующем» или только о «представленном», пусть и не существующем «реально» предмете (пример – «круглый квадрат»), между ними есть, по Гуссерлю, нечто общее. Оно состоит в том, что речь всё равно идет о теме «существования» (Existenz). А оно, в свою очередь, бывает двух видов; одно из них – «существование по истине» (wahre Existenz). В чем его суть? Вот тут Гуссерль и анализирует ту форму, которую другие авторы (от Брентано до Твардовского) придали ответу на поставленный вопрос.

Кратко воспроизведем и мы те формулировки, которые приводятся в упомянутых § 2 и § 3 обсуждаемого манускрипта. «Итак, для каждого представления имеется (es gibt) какой-либо (представляемый) предмет. Но его, предмета, существование (Existenz) не «истинное» (wahrhafte), а “только интенциональное”. Оно состоит в “простом [свойстве] быть представленным” (“bloβen Vorgestelltwerden”). А “подлинное” (wahre) существование обретает исходную значимость в [свойстве] быть представленным», но только уже через утвердительное экзистенциальное суждение». И Гуссерль справедливо добавляет, что подобное понимание Твардовский предлагает, примыкая к Брентано (Ebenda. S. 307). Здесь тончайший момент – он объективно важен для будущей гуссерлевской теории интенциональности, да и для всякого интенционального анализа. Постараюсь пояснить, в чем тут проблема и почему она долгое время была камнем преткновения прежде всего для многих прежних теорий познания. Последние как бы разбили класс «предметов» на два противостоящих «мира»: мир познания, сознания и «действительный» мир вокруг человека как познающего существа, – с акцентированием преобладающего значения «действительного» мира вне нас. Это соответствует, конечно, реальному, именно жизненному противостоянию. Но не менее действительными, реальными являются другие исходные факты. А именно: 1) когда исследователи уже как бы «пребывают» в «мире» сознания, познания, оба мира, их «предметности», как бы уравниваются. 2) Преобладающее значение (при таком повороте исследования) даже приобретают особенности, как бы порождаемые новым качеством «предметностей» – быть «предметностями» именно сознания и познания. 3) Во главу угла ставится тема внутренней динамики именно этой сферы, которая никак не очерчивается статической моделью предметов вне сознания, «отражаемых» (или «искажаемых») самим сознанием. Полностью вступить на почву развитой теории интенциональности означало – в данном случае уже для Гуссерля – необходимость полностью овладеть такой по-своему причудливой динамической моделью и на этой основе существенно преобразовать традиции теорий познания и сознания. Но таковы были скорее внутренние необходимости, объективная логика, повлиявшие на будущие разработки.

А как именно реально обстояло дело с «интенциональными» новшествами в конце XIX века? И как с первыми их проявлениями соотнесся Гуссерль?

Из всего видно, что апелляция новых авторов (например, Твардовского) к принципу интенциональности совершенно не удовлетворяла Гуссерля. Он считал: трудности при такой трактовке только воспроизводятся – пусть «в других словах» (S. 308). Более того, Гуссерль усматривал в подобных попытках решения – на как будто уже интенциональном пути – ложное удвоение (die falsche Verdoppelung) старого и нового. Что касается типовых решений аналогичных проблем, которые вообще были до сих пор предложены, то Гуссерль резюмирует отношение к ним в соответствующих разделах разбираемого манускрипта. Так, в §§ 3 и 4 он подробнее анализирует одну из подобных разработок, а именно фигурировавшую в литературе того времени концепцией «имманентного предмета» (такой термин используют вместо «интенционального предмета», замечает он – S. 309).