Ранние сумерки (СИ)

Ещё две тени выступили из ветвей, двое слуг, и Арэдель молча поднялась с земли и выпрямилась, придержав лук у плеча.

— Погостив у убийц, и ты решила от меня избавиться? — спросил Эол холодно.

— Мы будем говорить наедине, — отозвалась мать, — или не говорить вовсе.

— Слуги не подойдут и не вмешаются.

Мать ждала молча.

— Я ещё готов простить тебя.

— Я ещё не готова простить — тебя, муж мой, за угрозы, — отрезала Арэдель.

— Я не исполнил ее. А ты — исполнила мою, разлучив меня с сыном.

Ломион не шевелился и молчал. Страх захватывал его, вползал холодом в колени, перехватывал горло.

— Мы договаривались, — Эол сделал шаг вперёд, его слуги, напротив, отступили. — Договаривались не говорить на языке убийц. Жить честной жизнью нашего народа. И ты первая начала лгать и скрывать, Арэдель.

— Из любви я дала согласие, но твои условия слишком тяжелы, а твои угрозы вышли слишком настоящими. Будь ты любящим отцом, мне было бы легче, но ты холоден, Эол. А я... Боюсь, влюбленность сделала меня и вправду слепой. Если это была... просто влюбленность. Мы изменим договор.

— Мой сын вернётся домой, Арэдель. Немедленно. Поверь, я найду его везде. Без отца, значит, ты готов остаться? Ответь мне, Маэглин!

Ломион сжался, словно неподвижность спасла бы его отсюда. Хотелось быть где угодно, даже на лестнице перед Куруфином, под его презрительным взглядом, лишь бы не здесь.

Снова спрыгнуть с дерева на логово медведя тоже можно.

Казалось, отец наливается чернотой. Мать — холодом. Они молчали, но воздух бесконечно кипел и вспыхивал между ними... пошевелиться было немыслимо. А потом эту тишину разорвал охотничий рог, и берег наполнился приближающимся топотом копыт, лаем собак и плеском воды.

Раньше всадников вылетел на поляну серой тенью Хуан и зарычал.

— Ты... — сказал Эол, словно задыхаясь, — ты... привела!..

Холод чуть отступил, Ломион поднял глаза и увидел, как сползает капля пота у матери по щеке.

— Ты пошел бы с ним, Ломион? — спросила мать устало.

Он только протянул руку и сжал ее платье, не зная, как подумать словами. Не рвите меня на куски. Не могу. Не сейчас.

— Вот как... — казалось, Эола кто-то держал за горло. — Вот как...

Всадники нолдор врывались на поляну, кто с воды, кто сквозь заросли. Эол вскинул глаза на кого-то сбоку — и выхватил нож.

— Пойдет, — сказал он и взмахнул рукой.

Пошевелиться Ломион так и не смог. Он видел, как летит нож, будто скользит к нему в воде остромордая рыба, вот сейчас клюнет прямо в лицо...

Потом рыба исчезла, все исчезло, осталось белое платье матери перед глазами, он увидел мельчайшие переплетения нитей, вышивку на поясе, прореху от ветки, умело зашитую на боку.

Оно вздрогнуло и стало опускаться, наваливаться на него.

Ноги подкосились.

— Убью, паучье отродье! — взвыл кто-то, и даже голос нельзя было узнать.

Из-за плеча матери Ломион видел, как Эол хватает второй нож и усмехается. Как он снова взмахивает рукой, и нож летит чуть в сторону, туда, где замахивается лёгким мечом Келегорм, огромный, страшный и пылающий темным огнём, будто горн.

— Глупец, нет, опять... — у мамы внутри захрипело и зашумело.

Вытащить свой меч Эол не успел. Келегорм прыгнул на него как пёс, и его клинок погрузился в Эола, словно в воду, без плеска и звука, и они покатились по земле, и Ломион больше ничего не увидел, он бы и это не видел, только глаза отвести не получалось...

Мать осела ещё тяжелее, он попытался удержать. Что-то шумно шваркнуло. Вокруг появились нолдор, кто-то подхватил маму и не дал совсем упасть, кто-то удержал его самого и усадил на землю осторожно.

Они все были очень тихие, бледные и с огромными глазами. Затем Келегорм растолкал их всех и бросился к ней. У него одежда впереди была в красных брызгах, и лицо тоже, и ещё под мышкой темнело большое пятно.

— Арэльдэ, — сказал он чужим голосом опять. Схватил за плечи. — Сестрёнка...

— Ты его не принял, — голос был мамин, а что хрипит и булькает при этом, не понять. — Обещай. Передать его Ноло. Позаботиться. Обещай.

С подбородка у нее что-то лилось.

— Не трогайте ножа! — воскликнул кто-то.

— Не поможет...

— Обещай!

— Клянусь... — прохрипел Келегорм. — Клянусь...

— Уберите. Это.

Ломиона ухватили за плечи и перед глазами снова оказалась ткань, совсем другая, бархатная туника с потертой уже вышивкой бледно-рыжими листьями по светло-красному. И нитки кое-где успели протереться, может, раньше было ярким по яркому, но выгорело на солнце. И кто-то вышил заново три лепестка и лиловый цветок, смешной, не подходящий по цвету. Его обнимали, уткнули носом в эту ткань, все было неудобно и неправильно.

И внутри оборвалось и погасло что-то и стало пусто-пусто там, где всегда прикасалось и было тепло. Позвать не получалось, только губы шевелились. А рядом вдруг кто-то страшно завыл, не понять, эльда или собака.

Живое уткнулось в ухо, вздохнуло. Легло рядом, прижалось теплым боком.

И опять он не знал, сколько времени прошло, может, совсем немного, пока над ухом не рявкнул Келегорм:

— Этих двоих за мной! Будут сопротивляться — в мешки, как дичь!