Ранний Самойлов. Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х

Читка в «Октябре»[143]. Единодушное мнение, что поэма не удалась. И всё же все оценивали мою «первую обойму» гораздо значительнее, чем я сам. Это первое, что мне необходимо было сказать. Неудача поэмы меня не огорчает.

Сельвинский говорил о поэзии очень высоких мерок. Как бы ни было слабо все, что я сделал, все они чувствуют силу прямолинейных принципов. Среди всех шатаний и хитроумных домыслов, среди этой звонкой игры словами, среди всех разговоров о трудностях времени, – я твердо провозгласил истину, что правда государства есть правда поэзии и что до нас никогда этого не было.

20.03

Мандель, талантливый мальчишка, одержимый стихами. В нем есть старинное сумасшествие хасидского святого, талмудические выверты рассудка и прекрасная непосредственность чувств. Идиоты, которые ему завидуют, убедили его в том, что поэт должен быть эксцентричен.

04.04

Вечер поэтов в Колонном зале. Старинное благородство позы у Ахматовой. Пастернак, читающий стихи гнусавым голосом, который можно только нарочно придумать. Но это его голос. Сельвинский – человек больших заблуждений, размах которого виден в его заблуждениях. Он создает поэзию только на пути к крайностям.

‹…›

Мандель пришел, размахивая японской тетрадкой. Молодые корифеи выставляют его в смешном виде. Я утешил его, и он с детской радостью показал мне переписанные крупным почерком шестиклассника стихи.

«У меня и оглавление есть, – сказал он с гордостью. – Теперь, если Сашка скажет, что у меня нет стихов, я посмотрю оглавление… Вот».

«Буйство грозы в коридоре», – называет он Межирова.

27.04

Первомайский вечер молодой поэзии в университете. Всем хотелось танцевать, и мы провалились. Поэзию перешибает простой джаз. Может, и поэзия-то – одна дрянь.

20.08

Я, может быть, и не стал бы писать поэму сейчас, когда еще не улеглись страсти и сумрак не прояснился. Но приходится торопиться. Идеальные этические схемы, которые, мне казалось, необходимо осуществятся в эту войну, оказались фикцией. Однако история идет своим путем. Сила нашего взгляда на вещи в том, что это взгляд исторический. Люди делают ошибки. История их выправляет.

Необходимость моей поэмы именно сейчас состоит в том, чтобы прояснить нынешний темный ход истории и поддержать колеблющихся, не ожидая, пока все прояснится само собой. Проясниться должно, но пройдет два-три-пять лет, за которые вырастет целое бледное поколение скептиков и релятивистов.

28.08

Интереснейший разговор с Сергеем Н[аровчатовым].

Судя по ряду признаков, постановление ЦК о ленинградцах есть часть программы обширного идеологического поворота, связанного с нынешним положением[144].

Период соглашения с «демократиями» неминуемо должен кончиться. В этом смысле наша твердость и правильное различение стратегии и тактики целиком оправдались.

Совершенно ясно, что послевоенный поворот в политике уже произошел. Литературное мещанство его не расчухало.

Европа стала провинцией. Дело, в конечном счете, решается англосаксами. У этих последних страшно воинственный дух в литературе против нас как единственного государства с «тоталитарным» режимом, как они говорят.

Отсюда резкое размежевание – подготовка следующей войны. Можно ожидать восстановления коминтерновских лозунгов, так дорогих нам.

Как всегда, литература отстала от политики. Решение ЦК спасает литературу от провинциального прозябания. Генеральный путь литературы – широкие политические страсти. Особенно сейчас, во время складывания коалиций для будущей войны.

Меня радует, что ход времени подтверждает мои поэтические предсказания (в поэме). Радует, что нас не сбила с пути международной революции никакая тактика.

Русопятские позиции неминуемо должны замениться прежними.

12.09

Вчера приехал Слуцкий. Это замечательный политический ум.

Рассказывал об отце Кульчицкого[145], – в прошлом штабс-капитан, автор статей по вопросам заядлой офицерской морали. Затем – деникинский полковник. Статьи его были выкопаны во время этой войны и опубликованы в подчищенном виде.

Во время оккупации Харькова немцами – работал следователем. Затем был арестован, видимо за связь с антинемецкими кругами, и умер в тюрьме.

Мишка Кульчицкий не был фигурой аполитичной. Его Россия, при всей нечеткости мышления, была вещью с честными принципами. Но в нем никогда не было личной кристальности, хотя это и поэтизируется Глазковым[146].

В моих стихах Слуцкий заметил [не только] определенную раскованность и «облик», но и замах на печатность. В них уже нет той независимости, что была в «Мамонте».

Вряд ли это верно. Просто государственная тенденция выражается во мне гораздо яснее, и активная сторона поэзии стоит на первом плане.

16.09

Больная – и в силе своей – изломанная Цветаева. И все же негодование не переплескивается в презрение к миру. Там, где поэзия пробивается через бабью лихую злость и позу гордой нищенки, там правда – бунт против пошлости Гаммельна, там тончайшая связь с революцией[147].

1948

18.02

Тихоновы принимают меня радушно и… равнодушно.

‹…›