Ранний Самойлов. Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х

Вряд ли они меня считают человеком слишком талантливым. Уж слишком в разных местах ищем мы романтику нашего времени.

21.02

Отнес шесть стихотворений Тихонову, Вишневскому[148] и Тарасенкову. Стихи довольно банальны по замыслу, но свежи ритмически и являют собой попытку перевести ряд политических убеждений в ряд поэтических ощущений. Я не жду от них большого успеха, но надеюсь, что они обратят на себя внимание при нынешнем бесстишье.

Был у Сашки Межирова. Его грузинские стихи – бесформенные груды таланта и поэтического труда с обманной страстью и без мысли. Отлично чувствуя фальшь словесную, образную, формальную, он культивирует фальшь духовную, что во много раз хуже. Как всегда, привлекает своей влюбленностью в слово. Как бы то ни было, его ложь обаятельна.

С. показывал стихотворное послание Глазкова. Стихи блестящего таланта и трагической искренности. Он чувствует страшный тупик, в который зашла «глазковщина».

Наше поэтическое развитие было ненормальным. Оно прервалось в 20 лет. Когда мы вернулись с войны, мы были 25-летними людьми и 20-летними поэтами. Опыт не укладывался в стихи. Человеческое развитие обогнало рост поэтического мастерства. Это объясняет многие недостатки, странную незрелость моих послевоенных стихов.

05.03

Уже Россия ощущается не «равной среди равных», а главнейшей силой новой истории, ее генеральной дорогой. Уже самые слабые ростки русского прогресса приобретают громадный смысл, потому что им не суждено погибнуть, как прогрессу Англии, Франции, Германии, а суждено было развиться в новую социальную формацию – в коммунизм.

Может быть, с этой точки зрения иконы Рублева важнее сейчас, чем живопись итальянцев, реформы Ивана глубже, чем кромвелевская революция, «Слово о полку» серьезнее «Песни о Роланде»[149].

Это новая, увлекательная задача времени.

‹…›

Для Суркова[150] Пастернак – сегодняшний день нашей поэзии. Для нас и Сурков, и Пастернак – день вчерашний. Но Пастернак и не претендует быть днем сегодняшним. Бог с ним! Он сделал меньше, чем мог бы сделать. Отдадим дань уважения тому малому, что он принес в русскую поэзию. Сурков тщится быть сегодняшним днем поэзии. Это хуже. Он ничего не сделал вчера и ничего не сделает сегодня.

11.03

Перечитывал стенограммы съезда писателей. Это документ первостепенного интереса. «Попутнический»[151] дух еще сильно веял в то время. Когда-то мне казалось это интересным. Б[ухарин] хотел увести поэзию от политики, все его оговорки пустая болтовня[152].

Прекрасное впечатление производит речь Суркова[153]. За эту речь можно многое простить его поэзии. В конце концов, для поэзии будущего важнее те слабые и неудачные попытки, которые он защищает, чем все высоты «неофициальных корифеев». Наше время резкого размежевания – прекраснее и возвышеннее. В ближайшие годы поэзия или погибнет, или найдет в себе силы для величайшего взлета, иначе прогресс поэзии отодвинется еще на два поколения.

17.03

Мой вечер в университете. Одни ждали скандала и надеялись, что я фрондер. Другие ничего не ждали, т. к. отвыкли чего-нибудь ждать от поэзии. Я не устроил ни тех, ни других. Ругнули формалистом, похлопали по плечу. Один Урин раскричался, что любит меня, и требовал, чтобы его примеру следовали остальные.

А все-таки читать на публику нужно! Плохих читателей нет, есть плохие писатели. В сущности, никто из хороших не считал публику дурой. Сто дураков умней одного умного, как стол о четырех ножках устойчивей волчка.

Говоря языком военных, я сориентировался на местности, сверил свою поэтическую карту с местностью. Оказалось, что там, где прежде были колодцы с кристальной водой, их больше нет, что старые тропы заросли, а проезжая дорога уже не та, что прежде, и лежит она совсем в другом месте.

31.03

Статья К. Зелинского в «Знамени» о Севке Багрицком. Совсем недавняя юность становится историей. Вот уже есть биография, есть свои покойники, начинаются мемуары. Да, многое можно уже записать. Много хорошего было тогда. Много романтического, свежего, полного веры, страсти, честности.

Были Коган, Кульчицкий, Майоров[154], Смоленский[155], Молочко[156], Лебский[157], Севка Багрицкий. Помню арбузовский театр[158], его наивное новаторство. Был я там однажды по приглашению. Читал стихи арбузовцам.

‹…›

Писали мы тогда неважно. Лучше других – Кульчицкий, Майоров. Но верили друг в друга. Чувствовали – поднимается поколение. И насколько легче было бы идти сейчас, если бы все погибшие остались живы. Может быть, поэзия выглядела бы совсем иначе…

15.04

В коктейль-холле.

Читаю стихи Светлову и актеру Гушанскому[159]. Со своей доброй чудесной улыбкой Светлов говорит: «Вы расточительны. Вы бесхозяйственны… Зачем вы присутствуете в каждой строке? Это назойливо. Это все равно если бы каменщик писал на каждом кирпиче свое имя… Стиху нужно служить. Нужно быть официанткой при нем…»

16.04