Ранний Самойлов. Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х

Сельвинский – настоящий новатор, огромный талант, чрезвычайно умный человек. А между тем он ничего не создал. Его творчество анекдотично. Его уважают поэты, даже завидуют ему. Но – самое страшное – читатели его не читают, да и читать его невозможно.

«Уляляевщина» при всем блеске ничего не дает ни уму ни сердцу. «Пао-Пао» и «Пушторг»[160] безнадежно устарели. Исторические драмы кажутся блестящими стилизациями. Философская драма – смехотворное сочетание дерзания и невежества.

В чем дело? Почему так округлы маленький Тихонов и крошечный Антокольский?[161]

В Сельвинском мало души. Он не умеет быть самим собой. Он – бутафория. Блестящая, талантливая, но – бутафория.

Он замыслил себя громадным поэтом, замыслил себе облик не по плечу. Это ему не удалось. А честолюбие продолжает мучить…

21.04

Приходил Коля Глазков – в старой шубе на меху, в шляпе, напяленной на уши. Маленькие, бегающие глаза. Оттопыренные губы. Беззубый рот. Реденькая щетинка на скулах и подбородке. Страшен.

Но когда к нему привыкаешь, даже мил.

Говорил, что хочет написать десять хороших стихов для печати.

«Когда я говорю, что я гениален, я не кривляюсь. Я твердо знаю, в чем я гениален, в чем я просто одарен, а в чем бездарен. Например, в детских стихах».

Под этой страшной шкурой шизофреника скрывается подлинная интеллигентность, ум, несомненный громадный талант.

Кажется, стихи мои одобрены Тихоновым. Вишневский, надеюсь, не будет против. Если пойдет четыре, три из шести, я буду рад до смерти. Дал бы бог! Это нужно не столько мне, сколько людям, которые меня любят, – родителям, Ляле[162], друзьям.

04.05

В «Знамени». Шубин[163] говорит, что из моих стихов три или четыре пойдут в июльском или августовском номере. Я рад!

17.05

В Литинституте о нашей довоенной компании ходят легенды. Наши старые стихи помнят.

18.05

Если я по лени не напечатаю стихи и по легкомыслию не сдам экзамены – я потеряю всякую почву в глазах окружающих. Видимо, так и будет.

Никто не знает, как я ленив и легкомыслен! Дали бы мне жить, как я хочу, я уехал бы, уехал бы на год, куда угодно подальше от Москвы. Я поступил бы учителем в школу и писал бы книгу… Хорошо бы!

Читал Державина. Удивительно талантлив!

20.05

Статья в «Н[овом] мире», хулящая Хлебникова. Ненавижу этих шакалов, питающихся трупами! Таков Тарасенков. Ну что им дался бедный сумасшедший дервиш, объедками которого долго еще будет кормиться поэзия.

Литературу хотят сделать вещью условной, договориться – нужно писать об этом, нужно писать так, такими словами, такими размерами, такими рифмами. Все прочее – не литература!

Ничего подобного! Литературой станет именно «все прочее», то, что сделают гении, таланты.

21.05

Почти счастливый день. Был в «Знамени». Стихи идут в августовском номере.

П. Шубин правит стихи какого-то молодого. Тот угодлив. Шубин втолковывает ему, слегка заикаясь, что стихи плохи. Напротив сидит еще один с суконным рылом и в каком-то восторге слушает, время от времени вздергиваясь и неестественно громко вставляя свои замечания. Стихи написаны о нефти. Слушать их невыносимо скучно. Шубин говорит: «У тебя тут строчка: в пятнадцать минут приготовят обед… Нельзя же так мелко… Нефть. Проблема!.. А тут слишком утилитарно – обед… Нужно увидеть другое… Что-то значительное… Поэтическое…» – «Например, победу можно увидеть», – вздергивается восторженный. Молодой отвечает важно: «У меня про победу уже вставлено». Он спокоен. Он знает, что такое поэзия.

24.05

Глазков затащил меня к себе. Подарил пару своих книжечек. Читал стихи о Белинском. Они печатны, но репутация Г. отталкивает редакторов.

Квартира у него старая, разваливающаяся. На стене фотографии: некрасивая полная женщина, мужчина бухгалтерской наружности; рядом – двое детишек. Один из них – Коля.

Показывал мне «два тома седьмого собрания стихов». Это довоенные и военные стихи. Далеко не все, что написано. В издание входит 5 тыс[яч] строк. Глазков уверяет, что они отжаты из тридцати тысяч. С каждым «изданием» он сжимает свои стихи, оставляя лишь самые лучшие, с его точки зрения, строки.

25.05

В коктейль-холле. Светлов говорит: «Декадентская манера – раздолье для людей “малой одаренности”. Стихи нужно лепить… строить… делать…»

Он человек без особой эрудиции, может быть, без широкого взгляда на поэзию вообще. Но у него очень точный взгляд на стихи. Здесь он редко ошибается…

26.05

Занимаюсь фольклором. Былины наивны, но места в них есть прелестные. Нужно бы свести их воедино, в одну поэму, как сделали греки, германцы, финны. От этого характеры выиграли бы в полноте, предстали бы в полном величии.

Настоящее чудо – сказки, особенно бытовые про мужиков, бар и попов, – это самые русские сказки.

Язык русских сказок, пословиц, загадок всегда меня необычайно притягивает. Я не копирую его только из стеснения. Загадки – груды самых точных метафор, скопление метафорического мышления целого народа…

Фольклор наш плохо разработан, не связан воедино. Его плохо знают даже поэты.

27.05