Раскаты

«Давай возьмем самые обыденные примеры. Сначала пример с твоей стороны. Вот, скажем, ты, выполняя решение «жить только по правде», как староста группы перестала прикрывать какую-нибудь студентку, которая не очень-то горит посещать лекции, и поставила в журнале несколько раз подряд «не был». И будешь права: не хотела обманывать деканат, хотела честно исполнять свой долг. А декан, увидев в журнале эти твои отметки, возьмет да лишит ее стипендии, острастки ради. И будет прав: к чему институт, если студенты не посещают лекции? А родители той студентки, вдруг окажется, бедновато живут, не смогут они содержать ее учебу без стипендии, и бросит она институт, кинется туда-сюда, ладно еще, если в хорошие руки попадет. Поломается человеческая жизнь, а от тебя отвернутся все сокурсники… Бог с ней! Ставь ей, как и раньше делала, все часы. Подойдет сессия — спохватится, нажмет, наверстает. И посмотришь потом: еще и неплохой учительницей станет!

А у меня здесь, в армии, где предусмотрен фактически каждый наш шаг, где узаконено беспрекословное подчинение младших по званию старшим, так вообще, казалось бы, легко жить «только по правде». Делай то, что прикажут, и требуй то, что положено, — и все. (Ну, я тут намеренно отбрасываю оговоренные, но не узаконенные примечания об инициативе солдата, об особых ситуациях и т. д.) Ан нет, здесь те же люди, те же отношения. Ради чего-то другого, большего (я бы назвал это «высшей правдой», если не поймешь — напиши) и тут тоже идешь иногда на обман, а иногда даже на то, что вполне может квалифицироваться как прикрывание преступления.

Ну, о бате я тебе попозже напишу, хотя ты и просишь рассказать о нем побольше. Чего-то я в нем не уловил еще, не понял. И боюсь, это «чего-то» — главное в нем… Да и попробуй пойми его. Неуклюж с виду, толст, с порядочным брюшком и вообще некрасив; крут — некоторые шепотком называют его самодуром и даже самодержцем, снисхождения за малейший проступок не жди. И — нет в части человека, которого уважали бы, как его. Там, где он, — всегда как-то тревожно. Исходит от него нечто такое, что только приблизится он — сразу хочется подтянуться, вытянуться в струнку или сделать что-нибудь настолько выдающееся, чтобы он обратил на тебя одобрительное внимание. Попробуй угадай, что это в нем такое… А человек он, между прочим, совсем простой, разговаривает безо всякого «погонного гонора» (так солдаты называют высокомерие некоторых сверхсрочнослужащих и офицеров). С ним как-то очень легко. Представляешь, даже наказания от него принимаются очень легко, весело даже.

Вот представь сама.

Идет утренний развод. На плацу — весь личный состав части. Кроме тех, конечно, кто в карауле или в наряде. Батальон наш не обычный, учебный, поэтому очень большой. И на разводе он смотрится весьма внушительно. Перед строем — заместители комбата, начштаба и дежурный по части. Батальон ждет батю. Я секунда в секунду подвожу его к плацу. Он тяжело вываливается из «газика» и неторопливо катится навстречу начальнику штаба, чеканящему строевым шагом. Из рапорта начштаба батя узнает обо всех происшествиях в части за вечер и ночь, если они были, поворачивается к строю и зычно раза три — обычно — поприветствует солдат, добиваясь дружного ответа. И начинается!

Гоголем прохаживается он перед строем, расспрашивает о службе, на ходу выдаст что-либо смешное из своей практики или вообще из солдатской жизни, обязательно поднимет у всех настроение, и мне думается, что именно для этого он проводит утренний развод каждый день, чего нет в других частях. И вдруг, как бы мимоходом: «Рядовые такие-то, такие-то — ко мне!» Вызывает тех, кто успел провиниться за вечер, скажем — сбегали в самоволку. Те выходят, стараясь шагать как можно строевитее, а батя и не смотрит на них, обращается к «старичкам», что не первый год служат: «Ну как, может, простим их на первый раз? Все-таки первый год служат?» Старослужащие прыскают в кулак, нестройно откликаются: «Простим, товарищ полковник, простим! Хорошие ребята…» Он соглашается с ними: та-ак, мол, хорошие-хорошие, и подумаешь — сбегали на часок. Эка беда, что не оказалось бы их в части — вдруг грянь боевая тревога, да и вообще — молодежь есть молодежь, хочется им в городе побыть. А вам, «старичкам», уже не хочется, верно? Хихикают солдаты, ухмыляются офицеры. «Старички» же хором: «Да не-ет, товарищ полковник! Есть еще порох в пороховницах!..» — «Что я и говорю, что и говорю… — непонятно он и вдруг: — Ба-таль-ё-он! Слушай мою команду! Смирна-а! За… (то-то, то-то, такому-то, такому-то) по десять суток ареста с заключением на гауптвахту. Вольно!»

Вот так. Простил, называется. Вкатил на полную катушку. У наказанных, конечно, кошки скребут на душе — зато у всего батальона никакой тягости за чрезмерную суровость наказания. И вообще, что бы он ни сделал — накажет или раз пять заставит пройтись перед собой каждую роту со своей песней — почему-то все исполняется не то чтобы с готовностью, а с радостью! А недавно он открылся мне еще чем-то новым. Прямо аж за сердце…

Тревога у нас была. Батальон выхлестнулся на окраину города буквально за полчаса и занял позицию по его обороне. Ну, позиция так себе, естественного происхождения: балка, полукольцом охватывающая город. Техника быстро расползлась по роще и затихла, а личный состав поротно рассыпался во всю длину балки. Так вот в тот момент батя с командиром третьей роты сидели под ракитовым кустом и, освещая карту местности острым лучом фонарика, что-то обсуждали. Я присел чуть поодаль и глазел по сторонам, слушал. Тихо было. Как будто не прозвучали здесь только что приглушенный, но сотрясающий землю рокот, позвякивание оружия, котелков и противогазов, тихие команды и топот сотен ног. Где-то за нами, в городе, жужжали машины, ровно гудел заводик резиновых изделий за железнодорожной линией. И вдруг из глубины парка, который был совсем рядом, на противоположном скате балки, грудной женский голос неуверенно выдохнул:

Ой, туманы мои, растуманы…

И оборвался. Потом, явственно, просительный мужской: «Спой, Наденька…» Женский что-то ответил и замолк. С минуту стояла цепкая тишина, и только потом из нее уверенно выплыла задумчиво-спокойная поначалу, потом все сильнее, с дрожью, песня:

Уходили в поход партизаны,
Уходили в поход на врага…

Песня уже давно умолкла, а над всей балкой — ни звука. Представляешь, как слушали?! И вдруг недалеко от себя я услышал:

— Как хорошо поет-то, а? Словно сама испытала…

Я не сразу и сообразил, кто так уж выдохнул. И лишь потом догадался: батя! И так он это сказал, Люсенька! Слышала бы ты… Меня аж перевернуло всего.

Для нас, как я вижу, есть просто хорошие и плохие песни. Кое-которые, правда, и нас за сердце берут. Но для некоторых людей некоторые песни, оказывается, вся их жизнь.

Это война… Начитаться-то начитались мы о ней, в кино часто видим. Но никогда, наверное, нам не почувствовать ее так, как до сих пор чувствуют те, кто прошел ее насквозь.

Уловила теперь до конца, что значил тот батин выдох? Может, я не сумел передать как следует, но с последней тревоги у меня к нему и появилось то самое — «новое».

Ох, расписался все же о нем, а ведь не хотел пока, Я тебе о нем попозже напишу еще, а сейчас вернусь к нашей теме — «жить только по правде». Знаешь, Люсенька, здесь я, кажется, нашел — как тут получше выразиться? — оптимальный вариант, что ли. Давай пока пожелание твое сузим вот до чего: будем стараться всегда говорить правду, во-первых, самим себе, во-вторых, мы с тобой друг другу. Уверен: это тоже будет совсем не просто. У меня вот много еще есть что сказать тебе, да никак пока не решаюсь, не могу…

Прости, тон письма, чувствую, опять становится чересчур поучающим. Видно, невольно сказывается она, разница в наших годах. Но не думай, что я такой нравоучительный брюзга. Да и… окончишь институт — сама будешь во всем затыкать меня за пояс. И велика ли больно разница? Всего каких-то семь лет.

Ну, ладно, закругляюсь. Не то занесет опять, а уже начинает светать. Пойду умоюсь и — в парк. За батей скоро выезжать, а то вчера вечером я поленился вымыть как следует машину. А комбатовская машина просто обязана всегда сверкать чистотой — положено.

Что-то не спится мне, Люсенька. Или, вернее, боюсь засыпать по ночам. Стараюсь лучше днем вздремнуть, благо есть возможность — шофер комбата! Ночью же только начинаю засыпать — тут как тут один и тот же сон: будто бы стою на платформе, жду давным-давно, наконец приходит поезд, уходит, а тебя — нет. Бросаюсь вдогонку, и уже не город вокруг, а широкая темная степь, по краям которой, образуя горизонт, ворочаются жуткие черные тени… Просыпаюсь весь в холодном поту. И так тяжело на сердце, хоть волком вой. Вот и боюсь спать по ночам Конечно, глупо в наше время верить в сны, но все кажется мне: что-то очень плохое произойдет вот-вот. Прямо наваждение какое-то…

Наверно, просто слишком скучаю. Домой хочется скорее, к тебе, в автобазу свою. Хорошие там были ребята и работа, как я теперь начинаю понимать. Верно уж: «Что имеем — не храним, потерявши…» Ну, ничего. Дотянем как-нибудь свой срок.

«До свиданья, друг мой, до свиданья!»

Твой и только твой Вась. Мак.»