Раскаты

— Не-е! — смеюсь я над своей жалобой и хитрым его вопросом.

— А исходил сколь?

— Тысяч сто километров наберется, пожалуй. Со школьных лет…

— То-то. И ту дичь, чай, Дарья ощипывала. Таки нынче охотнички, дак… — усмехается дед. И тут же тускнеет лицо, вяло говорит: — Да и не всегда так получатся; как мы хотим. И ошибиться можно иной раз… Только б к лучшему все пришло, а остальное так — ерунда.

Это, конечно, желание исповеди. Только бы не спугнуть! Лучший здесь метод — заинтересованное молчание. Пусть помнется, прикуривая самокрутку, пусть смотрит куда-то в лес рассеянно…

— И я ошибся вот. На старости-то лет. Ох, как ошибся. Век прожил целый, а ума не набрался. Дурак старый дак… Как ты думашь — что за человек, по-твому, Сергей Симков?

— Это тот, что живет у Нюрки Зубрилкиной? Наш новый зоотехник?

— Ну да. Кто же у нас еще Симковы-то. Фамилия-то не синявинска, гартовский он.

— Что я о нем могу знать, Григорий Иваныч? Я и своих-то молодых уже плохо знаю, а приезжих — и вовсе.

— Нет, не говори. Иной раз жизнь проживешь рядышком, а не знашь, что за человек сосед твой. Уж больно мы слепы иногда друг к дружке дак… Смотреть, слушать да думать мало мы стали нонче, даже мы, старики. Все больше языком наспех молотим. Раз-раз — и отрубили, порешили, совсем и не разобрамшись, что к чему. Так и я сотворил… На сенокосе нонче нам паи с Зубрилкиными рядом достались. Разделили, скосили — все по-хорошему, по-людски. И обедать не раз сходились вместе, и уходили вечерком с Суходола вместе. А как собирать начали сенцо — тут и случись беда. Ну, какая беда, не беда, а вина… Старушка-то моя, черт ее задери, то ли не заметила отметины на кустах, то ль, старая карга, пожадничала: взяла да согребла с ихнего пая сенца. Почти на цельную меряльную палку. А Сергей-то Симков, он Аннушке Зубрилкиной все помогал, постоялец как ни на то, не любит тары-бары разводить — подошел к нашей копешке, два навильника — и как корова ее слизнула. Старуха моя в крик, Я тут поблизи был, за кустами, прибежал и тоже на него аки зверь. Сильно я на него обижен был: узрел дак, где его не было, неуважение к старости. Но и бессилен был перед ним, вон какой он бугай, одна мускула его с меня толщиной станется. Только словами и мог ответить на обиду, а на это мы все мастаки, когда злые. Распалился совсем и взял грех на душу…

Дед долго прикуривает потухшую цигарку. Не присмотрелся я сразу, но сильно, однако, сдал он за последний год! Исчезла его всегдашняя нестариковская бодрость, движения все стали вялы и плавны, нет, скорее даже неуверенны, а быстр был и точен — выработалось, видимо, на пасеке. Да и внешне он изменился довольно: худые, плоские плечи заметно обвисли, веки опухли и покрылись мутноватой синью.

— Великий грех взял на душу — плюнул в него. А нет греха больше, кроме убивства разве, чем плевать невиновному в лицо… Вытерся Сергей молча, глянул на меня выкаченными глазами, повернулся потом и ушел. Ходил, поди, вытирался там и не знай чего уж думал про нас, дураков дак. А через полчасика снова явился. Мы со старухой маненько уж отошли к тому, ушли в тень и сели обедать. В тот день с нами еще внучка была — Галинка, младшего нашего, Ванятки. Шестой ей годик всего, а разумница такая, что диву даешься. Ну, потоптался Сергей около нас, видит, мы молчим, чего делать, как быть — не знат, вот и повернулся опять уходить. Да вдруг как кинется к нам, ажно за косу схватился я. Кто знат, что в голове у него… Иной ить молчит-молчит да выкинет такое, что долго потом будешь по ляжкам себе хлопать. Особо молчуны эти, их я всегда побаиваюсь. Вот, значит, грохнулся Сергей оземь совсем рядом с внучкой, гляжу — гадюка в его руках вьется. Зрелая эдака, жирная… Встал Сергей, а по пальцам так и стекает змеиная кровь. Напрочь оторвал он ей голову своими ручищами-то. И говорит спокойненько, словно и не случилось ничего: «Укусила-таки, сволочь…» Все сделали потом, что надо при змеином укусе: и кровь из ранки высосали будто, и перетянули руку, ан нет, посинела она вскорости вся…

Старик долго и зло сморкается, дрожащими руками мнет и крутит посиневший нос, будто оторвать его хочет и выбросить за ненадобностью. Слезы катятся по глубоким, с ямочками, морщинам на дряблом лице и падают на новую сатиновую красную рубаху — мутные, как последние осенние росы. Да-а, сильно задела старика своя ошибка, сильно.

Тяжело встав, дед Гриша тщательно вытирает глаза рукавом, вымученно улыбается:

— Вот кажний день почти хожу теперь к нему в больницу. Еду ношу, то да сё… Провинился дак.

— А я ведь знаю все это, дед, — широко улыбаюсь я. Не столько от веселости его истории, сколько для него самого: хочется как-то подбодрить старика.

— Знашь? А-а, да, ить Дарька!.. Как она, сильно меня корила? — сразу оживляется и настораживается Григорий Иванович. Ох, и боятся же моей бабки в Синявине!

— Может, и укоряла раньше. А сейчас, по-моему, нет. Смеялась, когда рассказывала.

— Ну, спасибо на добром слове, спасибо. Ну и прощевайте. Удачи вам.