Раскаты

— А-а, — говорит он, еще издали протягивая для пожатия левую руку — правая у него культяпкой, без единого пальца, и при людях он никогда не вынимает ее из кармана пиджачка. — Объявился, запоздалый курортник!

— Здравствуйте, Павел Иванович, здравствуйте, — говорю я, от сердца радый видеть его и, как всегда смущенный. Встреча с учителем, да еще первым, видимо, всегда предполагает робость и смущение. Тем более встреча с таким насмешником, как наш Павел Иванович Сазонов.

— Здравствуй, Митя, — Павел Иванович облучает меня своими пронзительными глазами со всех сторон. Он умеет как-то смотреть на нас, учеников своих, вкруговую: если у тебя прореха на штанах на мягком месте, он заметит ее обязательно, хотя точно не заглядывал туда. — Нет, все такой же. Не впрок тебе городской хлеб, не впрок. Как живем?

— Нормально, Павел Иванович.

— Интересный ответ… — загадочно бормочет он, и я жду от него какого-либо подвоха, но его не следует. — А Венька там как? Не пишет, разлодырь, и все тут. Как уехал с отпуска, так хоть бы открытку прислал.

Венька Сазонов, его сын, — мой друг, считай, еще с пеленок. Теперь он — инженер-строитель промышленных сооружений, нынче уже начальник одного из СУ треста, который строит завод промышленных тракторов.

— Судя по его роже, и у него все нормально, — говорю я, далеко обегая то, что мы с Венькой теперь фактически уже не встречаемся: не по душе мне образ его жизни — работа, пьянки и, соответственно, непереносимо холодная обстановка в семье. — Все вроде нормально у него. А инженерские его дела для меня — темный лес. У нас совершенно разные профили, вы же знаете, Павел Иванович.

— Ну да, ну да. Ты же у нас — специалист поважнее… — В голосе учителя опять ехидная туманность. Так я и не понял до сих пор, как он отнесся к тому, что я неожиданно для всех перебросился на профессию, совершенно непонятную моим сельчанам: книжки писать. Но Павел Иванович и на этот раз не развивает свою мысль, а сразу тускнеет лицом и долго щурит глаза вдоль улицы. — Вишь, села-то наши… Защербатились, как дедов рот…

Такой перескок в разговоре мне понятен: именно из-за новой моей профессии Павел Иванович считает меня чуть ли не всесильным в вопросе, который в последние годы занимает его (да и не только его…) больше всего. Он, по-моему, прямо-таки физически болезненно переносит опустение и даже полный конец нескольких засурских деревень. Наше Синявино тоже уменьшилось почти наполовину… Об этом мы говорим с ним часто и подолгу. Проклиная свой бессильный ум и неглубокие таланты на новое, пряча от него боль души за судьбу родной деревни, я начинаю сыпать газетными шаблонами, доказывать ими, что уменьшение деревень прямо пропорционально вызывает укрупнение больших сел, где начинают жить с газом, с водопроводом и другими прелестями прогресса, где накапливается столько техники, что можно будет даже без множества человеческих рук беречь землю от запустения (это основной аргумент опасений Павла Ивановича, который он выдвигает в первую очередь, пряча свою боль души от меня). А он мне говорит, что многие участки земли — особенно дальние — будут заброшены и потом придется осваивать их заново. Средств-то сколько уйдет на ветер!.. Мы оба понимаем, что говорить-то нам надо бы о другом, куда более важном и глубоком — о любви к земле, например, которая почти совсем нынче выветрилась в людях и без которой нельзя ждать от земли ответности, — но незримое веяние прогресса довлеет и над нами самими, и мы говорим не о вечном и самом важном, а о сиюминутном, потребительском, как часто и многое делается нынче.

Конечно, в нашем лесном краю вполне может случиться и так, как предсказывает Павел Иванович: попробуй доберись из райцентра или хотя бы из Кудейхи с техникой до наших ушедших за леса и болота полей! Волей-неволей запустырятся (оно началось уже, началось) наши поля, но ведь время-то не такое идет, чтобы бросаться землей, рано или поздно все одно придется заново обживать и засурский уголок. Правда, в нашей республике не столь уж богато подобных непроезжих мест, затраты будут не больно велики… Ох, и о чем думаешь-то ты, как думаешь-то?! Ну, а что до боли нашей и страха нашего с Павлом Ивановичем за судьбу своей деревни, то ведь оба мы понимаем, что это — наше сугубо и глубоко личное и мало ли такого личного растоптано и топчется грузным и грозным сапогом неумолимого времени? Да понимаем мы и то, что не удержать молодежь в таком, в общем-то, захолустье в наше столь бурное время. Вот, скажем, мы с Венькой…

— Это вас не касается. Вы, что называется, — летайте…

— Э-э, Павел Иванович! — Я уже немножко освоился с ним, держусь смелее и даже грожу ему пальцем. — Это знаете чем пахнет? Это пахнет кастой избранных!

— Ну вот, скажешь тоже… — бормочет мой учитель, сконфуженно. Пожалуй, я бы добил его сейчас, хотя бы в этом пункте, но мы, к сожалению, уже около его дома. — Кесарю — кесарево. Вы ведь с детства обещали много, учились вон как… Ну, вечером, значит, к нам. Дотолкуем за чаем. Я сразу, как услышал о твоем приезде, приобрел чаек. Крепенький…