Расколдовывая Юнга: от апологетики к критике

Был еще один великий философ, на особом значении кото­рого для Юнга остановил свое внимание Элленбергер. В пятой главе «Открытия бессознательного» — «На пороге новой дина­мической психиатрии» — Элленбергер описывает духовную атмосферу конца столетия (fin de siècle), в которой, собственно, и происходило нарождение психоанализа. Атмосфера эта ха­рактеризовалась отторжением господствовавшего в предыду­щие десятилетия научного позитивизма и натурализма, а также вытекающим отсюда неоромантическим интересом ко всему иррациональному, мистическому, оккультному и первобытному. Одним из влиятельнейших представителей этого умонастрое­ния, явившимся, по мнению Элленбергера, едва ли не главным предвестником «психологии, срывающей маски», был Фридрих Ницше. «Юнговские теории, — читаем мы в этой же главе, — просто переполнены концепциями, которые в той или иной форме являются модификациями идей Ницше. К таковым мож­но отнести юнговские размышления над проблемой зла, о выс­ших инстинктах у человека, о бессознательном, о мудром стар­це и многие другие концепции» [80, р. 278].

О значении Ницше для Юнга свидетельствует то, что этой теме был посвящен отдельный масштабный труд. Я имею в виду вышедшую в 1995 г. книгу сотрудника департамента не­мецкого языка и литературы университета города Глазго (Ве­ликобритания) доктора Пола Бишопа «Дионисийская самость: юнговская рецепция Фридриха Ницше» [54]. Отмечая вынуж­денную фрагментарность элленбергеровских замечаний по это­му вопросу, Бишоп, тем не менее, признает, что его предше­ственнику, даже несмотря на то, что он занимался значительно более широкой темой (историей динамической психиатрии как таковой), удалось сделать ряд весьма ценных наблюдений по поводу влияния Ницше на Юнга [54, pp. 10–11].

Бишоп считает, что для Юнга особую важность представлял ницшевский анализ онтологического и экзистенциального от­чаяния, наступающего вследствие «смерти Бога». С одной сто­роны, Юнг отверг ницшевское решение этой проблемы, выра­зившееся в идее сверхчеловека. Тем не менее, он был глубоко солидарен с ницшевским ощущением того, что на смену увяд­шему христианскому символу веры во спасение наших душ спешат более древние божества. «Спасителями» этими явля­ются наши собственные склонности и инстинкты, представав­шие у Юнга то под маской «эмпирической теории» архетипов коллективного бессознательного, то в своем подлинном обли­чье — как божества и демоны языческого пантеона. При этом оба они — и Ницше и Юнг — со своим увлечением то ли дионисийством, то ли вотанизмом оказались, хотели они того или нет, важными персонажами спекуляций внутри и вокруг одной из самых прискорбных исторических модификаций увле­ченности неоязычеством — идеологии национал–социализма. Одной из причин этого печального «акта вовлечения» стоит, на мой взгляд, считать следующий подчеркнутый Бишопом факт: «Важно осознать, насколько тесно оба они (и Ницше, и Юнг) были связаны с романтическим проектом новой — дионисий­ской — мифологии. Оба почерпнули свои познания в класси­ческой мифологии из одних и тех же академических источни­ков. Оба интерпретировали центральную дионисийскую мифологему в свете одной и той же парадигмы романтизма и немецкого идеализма» [54, р. 379].

О глубоком воздействии ницшеанства на формирование ми­ровоззрения Юнга говорит и Ричард Нолл: «Еще в 1890–е годы, будучи студентом–медиком, Юнг впитал в себя работы Фрид­риха Ницше, который, до того как обратился к философии, был профессором классической филологии в Базельском универ­ситете. От него Юнгу впервые передалось упоение мистерия­ми крови и сексуальности и тайным посвящением в древние культы Диониса. Кроме того, Ницше, изобразивший в «Так го­ворил Заратустра» (эта книга, как впоследствии утверждал Юнг [118, vol. 1, pp. 460–461], была сообщением об «одной из первых в новейшие времена попыток возвратиться к непосредственно­му, индивидуальному посвящению») фигуру одноименного про­рока, послужил источником его первоначального увлечения зо­роастризмом и древнеиранской духовностью» [30, с. 186]. В этом фрагменте из переведенного мной «Арийского Христа» слова «передалось упоение» я выделил, так сказать, постфак­тум — для целей настоящей работы. Пересмотрев оригинал, я обнаружил в переводе одну вольность. Касательно юнговского увлечения (вследствие приобщения к творениям Ницше) «мистериями крови и сексуальности и тайным посвящением в древние культы Диониса» в английском тексте говорится: «From him (то бишь, от Ницше. — В.М.) Jung first became intoxicated (курсив мой. — В.М.) with the mysteries of blood and sexuality...» [141, p. 126]. Значит, возможен и более точный перевод: «был отравлен/заражен» или еще буквальнее: «под­вергся интоксикации». В свете соображений, высказываемых мной в конце второй главы, этот вариант представляется зна­чительно более плодотворным.

Юнг в эпицентре: «темные пятна» на «светлом лике»