Расколдовывая Юнга: от апологетики к критике

Прежде всего, в источниках, доступных Элленбергеру, сооб­щалось, что вскоре после разрыва с Фрейдом у Юнга началось длительное невротическое расстройство, якобы сопровождав­шееся сильными страданиями и чувством одиночества, а также усиливающейся одержимостью тайнами бессознательного ра­зума. Элленбергер отметил также, что в период с 1910 по 1913 гг. Юнг уже успел предпринять несколько попыток уста­новить непосредственный контакт с этим неведомым миром посредством высвобождения бессознательного материала, по­явившегося в его снах и фантазиях. Однако результаты каза­лись ему недостаточными.

И вот наконец, 12 декабря 1913 г. состоялся удачный сеанс, ознаменовавший для Юнга и его последователей начало спуска в бессознательное, ну а для Элленбергера, соответственно, вспыш­ку «творческой болезни». «Новый эксперимент, — пишет Эл­ленбергер, — отчасти напоминал фрейдовский самоанализ (о котором Юнг, кстати, судя по всему, ничего не знал), но с приме­нением совершенно иной методики. В то время как Фрейд пользовался методом свободных ассоциаций, Юнг остановил свой выбор на технике, стимулировавшей активизацию бессознатель­ного воображения и предполагавшей переведение его продук­тов в сознание двумя различными способами: во–первых, он каждое утро делал письменные записи и графические наброски своих сновидений, а, во–вторых, регулярно брал какие–то истории, а потом заставлял себя выдумывать их продолжение, записывая абсолютно все, что диктовало ему раскрепостившееся вообра­жение. Он фантазировал о том, что копает землю, а затем спус­кается в подземные галереи и пещеры, в которых сталкивается со всевозможными причудливыми фигурами...» [80, р. 671].

Но то была лишь прелюдия. Самый важный эпизод предпо­лагаемой творческой болезни Юнга имел место спустя пять дней. В фантазиях о странствиях по подземному миру появи­лись новые образы: старик Илия и слепая девушка Саломея, а чуть позднее — фигура старого мудреца по имени Филемон. Как сообщает Юнг в своих мемуарах, из бесед с Филемоном ему стало ясно, что это именно то лицо, которое наделено спо­собностью избавить его от невежества. По мере развития «твор­ческой болезни» неоднократные беседы с этим мудрецом ста­ли для Юнга едва ли не самым важным источником новых знаний и стимулом для личностной трансформации, т.е. про­цесса достижения психической целостности, полноты (или, как говорят юнгианцы, индивидуации). Итак, вслед за изоляцией и одержимостью сокровенной идеей, Элленбергер обнаруживает у Юнга еще один типичный симптом «творческой болезни»: столкновение с шаманом–наставником и посвящение в его ученики. Отличие от фрейдовского случая состоит лишь в том, что у того прототипом мудрого учителя был реальный человек Вильгельм Флисс, а Юнг избрал своим гуру плод собственного воображения.

Однако, один лишь факт признания Филемона духовным на­ставником, пускай это действительно очень сильно напоминает бред, еще не дает достаточных оснований для того, чтобы ут­верждать, что все это сколько–нибудь серьезно повлияло на фор­мирование теоретической части созданной Юнгом «аналити­ческой психологии». Многие сторонники Юнга могут сказать: «Да, в какой–то момент он испытывал психическое расстрой­ство. Но, в конце концов, это его личное дело. Главное — его теории». Против рассуждений такого рода у Элленбергера можно найти весьма веские контраргументы. Серьезный удар по всей юнгианской доктрине наносит замечание о том, что ее краеугольный камень — теория архетипов коллективного бес­сознательного — плоть от плоти детище «творческой болез­ни». Архетипы анимы, самости, мудрого старца оказываются по сути своей лишь иными наименованиями для галлюцинатор­ных фантомов, представлявшихся Саломеей, Филемоном или Илией.