Расколдовывая Юнга: от апологетики к критике

Сам же Элленбергер явно дает понять, что у Юнга постоян­но был перед глазами куда более выразительный пример — творческое безумие глубоко почитавшегося им Фридриха Ниц­ше. «Юнг был в курсе, что Ницше имел подобный опыт. Его книга о Заратустре представляла собой самое настоящее из­вержение архетипического материала, но, ввиду своей слабой сцепки с реальностью, Ницше, живший в одиночестве и уда­лившись от дел, был сражен» [80, р. 671]. Элленбергер также говорит, что именно опыт Ницше показал Юнгу, сколь опасным является подобное путешествие в бездну. Не говорит он лишь о том, что опыт Ницше мог показать Юнгу, какой славой чрева­то такое мероприятие, и тем самым подтолкнуть к идее о воз­можности вкусить прелесть этой славы самолично — если, ко­нечно, спускаясь в подземелье, предварительно обвязаться страховочным канатом, скажем, в виде жены с большим при­даным, в виде фешенебельного дома и клиентов из высших слоев общества. Руководствовался Юнг подобными соображе­ниями или все же его устремления были не столь циничны, мы вряд ли узнаем, но для себя — просто так, на всякий случай — отметим: при наличии таких стартовых условий «творческая болезнь» действительно куда менее опасна.

Факты — то единственное, чем мы располагаем, — говорят следующее: опасность тотальной диссоциации психики (казус Ницше!) была Юнгом успешно преодолена. В начале 1919 г. он приостановил проведение своего «эксперимента» и вновь вышел из тени, вооруженный, как и положено шаману, новым необычным учением и полный сил истово отстаивать его до конца своих дней. За его спиной к этому моменту уже стояла пока весьма небольшая, но крайне сплоченная и (что, на мой взгляд, самое важное) необычайно сильная в финансовом пла­не группа последователей, беззаветно преданных своему духов­ному лидеру[18]. Переболеть такой «болезнью», вероятно, хоте­лось бы многим.

Вышесказанное естественным образом подталкивает нас к мысли о том, что «творческую болезнь», по крайней мере у Юнга, нельзя считать болезнью в строгом смысле слова. А как бы отнесся к подобному мнению Элленбергер? В целом он, судя по всему, намеревался представить это понятие в виде объектив­ного медицинского диагноза. Однако, если мы вспомним дан­ную им общую характеристику «творческой болезни», то там все же можно расслышать некоторые нотки условности и ме­тафоричности. Во–первых, он говорит, что точное определение этого заболевания с точки зрения традиционной медицинской классификации весьма затруднительно, ибо оно может прини­мать самые разнообразные формы: невроза, психосоматическо­го расстройства или, например, психоза. Но еще важнее то, что иллюстрируя его проявления на примере практики посвящения в шаманы, он сам настаивает на том, что не стоит спешить квалифицировать носителей этой традиции как обычных пси­хиатрических пациентов. Дело в том, что у этого, как он выра­жается, «странного психоза» отсутствует едва ли не главный признак болезни в традиционном смысле слова — непредна­меренность. «Творческая болезнь» у юношей, обучающихся шаманизму, начинается и, что самое необычное, прекращается строго «по сценарию»: сразу же после обретения соответству­ющего социального статуса. А это дает нам повод считать, что и они, примерно так же, как и Юнг, скорее, имитируют болезнь, нежели действительно болеют. И поводом для этой имитации служит все то же извечное стремление обрести влиятельное положение в жизни общества.

Нужно отдать должное самокритичности Элленбергера, при­знавшего в конце своей статьи, что вводимая им диагностичес­кая категория действительно далеко не всегда относится к не­преднамеренным психическим расстройствам, т.е. заболеваниям в полном смысле слова. «Примеры Фрейда и Юнга, — призна­ется он напоследок, — показывают, что творческая болезнь, яв­ление уникальное и совершенно спонтанное по своей сути, иног­да может становиться прототипом для стилизации «под творческую болезнь» и в таком виде воспроизводиться во множестве последующих примеров» [76, р. 340]. Далее Эллен­бергер напоминает, что Юнг был первым, кто предложил Фрей­ду взять за правило проведение учебного анализа со всеми новичками, желающими стать полноправными психоаналитика­ми. «Любопытно, — отмечает Элленбергер, — что именно в юнгианской школе впоследствии произошло соединение прак­тики тренировочного анализа с традициями, взятыми из прак­тики шаманических инициаций» [76, р. 340]. Ничего странного, на наш взгляд, в этом нет: человеку, который сам предпринял попытку подобной стилизации, вполне могла прийти в голову идея о том, что избранный им прототип может стать объектом для дальнейшего тиражирования. Нет также ничего странного и в том, что мало кому из юнгианцев последующих поколений, занимавшихся и занимающихся, по сути дела, «стилизацией под стилизацию», удавалось более или менее приближенно воспро­извести изначальный прототип «творческой болезни» — со всеми связанными с ней опасностями, но также и со всеми даруемыми ею привилегиями.