Расколдовывая Юнга: от апологетики к критике

Как и положено продуктам «творческой болезни», подобные «открытия» впоследствии превратились для Юнга в абсолют­ную и непререкаемую истину. Несмотря на их очевидный метафизически–умозрительный характер, Юнг всеми силами пы­тался убедить остальных в том, что архетипы — эмпирический феномен, обнаруженный им в процессе тщательного научного исследования. «Те, кто знал Юнга лично, — отмечает Элленбер­гер, — помнят, что он говорил об этих понятиях тоном, выра­жавшим абсолютную убежденность, т.е. как о чем–то таком, с чем сталкивался лицом к лицу; примерно таким же тоном Фрейд говорил о сексуальности и эдиповом комплексе» [76, pp. 338–339]. Подобная страстная тональность, несвойственная научной речи, уже сама по себе вызывает серьезные подозре­ния. Однако это недоверие еще более усиливается от осозна­ния того факта, что во всем остальном «Юнг вовсе не произво­дил впечатления человека с мистическими или метафизическими наклонностями; наоборот, по своей натуре он был очень прак­тичным (курсив мой. — В.М.) человеком, никогда не теряв­шим из виду конкретную реальность» [76, р. 339]. Множество примеров глубокой привязанности Карла Густава Юнга к скром­ным радостям мира сего, как то деньги, роскошь и слава, можно встретить у Ричарда Нолла. Особенно выразительным в этом плане является пример долговременного и гигантского, по тем временам, финансового донорства в пользу основателя анали­тической психологии со стороны одной из его ранних пациен­ток — дочери знаменитого американского богача Джона Д. Рокфеллера (см. главу «Эдит Рокфеллер–Маккормик — Рокфеллер–психоаналитик» книги «Арийский Христос»).

В связи с этой явной несообразностью (Юнг как весьма практичный господин и Юнг как совершенно отрешенный от повседневных сует мистик) напрашивается еще более острый вопрос, но теперь уже не к Юнгу, а к самому Элленбергеру. Раз, как он утверждает, связи с реальностью Юнг никогда не терял, то не имеем ли мы дело с глубоко продуманной и тщательно срежиссированной симуляцией творческого безумия? И в са­мом деле, сперва была демонстративная изоляция, затем по­явился вымышленный духовный гуру, а теперь еще и это «по­гружение в бездны бессознательного» при цепком сохранении связей с обыденностью. Не слишком ли много натяжек для одной болезни?

Элленбергер, судя по всему, искренне верил в то, что, по крайней мере, самому Юнгу это общение с потусторонними духовными существами представлялось совершенно реальным и подлинным событием. Однако, например, Мэрвин Голдверт (один из современных американских авторов, пишущих об ис­тории психоанализа), посвятивший анализу элленбергеровского понятия «творческая болезнь» целую книгу под названием «Раненые целители: творческая болезнь у пионеров глубин­ной психологии», считает, что образ Филемона явился плодом вполне осознанной фальсификации, а его реальным прототи­пом следует считать юнговскую наперсницу той поры — Тони Вольф. «Для Карла, — пишет Голдверт, — Тони служила фигу­рой, на которую осуществлялось перенесение, примерно в та­ком же ключе, как у Фрейда с Флиссом. Дело было не только в его сексуальном влечении к ней, но также и в том, что Тони служила удачным дополнением к его душевным процессам, была выражением его собственного бессознательного. <...> В ходе его творческой болезни она была ему другом, возлюбленной, терапевтом, а также своего рода экранным отражением. Одна­ко при написании своих мемуаров он, вместо того, чтобы при­знать ту огромную роль, которую она сыграла в его исцелении, приписал эту роль вымышленным фигурам, например, Филемо­ну» [90, р. 88]. Как видим, Голдверт сетует на Юнга, однако, нелишне отметить, что само по себе изобретение Филемона совершенно не тревожит этого исследователя «творческих за­болеваний», ему лишь обидно за незаслуженно умаленную роль любовницы одного из пионеров глубинной психологии. О том, что в реальной жизни роль Филемона играла Антония Вольф, говорила и автор одной из апологетических биографий Юнга Барбара Ханнах [94, pp. 103, 117].

Создается впечатление, что Юнг, по крайней мере подспудно, осознавал, что этой болезнью имеет смысл переболеть. Если бы мы располагали точными сведениями о том, что он был знаком с фактом «творческой болезни» у Фрейда, можно было бы с известной уверенностью заявлять, что огромные успехи, достигнутые во многом вследствие этого заболевания, побуди­ли его повторить столь многообещающий эксперимент. Одна­ко Элленбергер утверждает, что Юнг вряд ли имел представле­ние о «творческой болезни» Фрейда. Но неужели, кроме Фрейда, больше не у кого было «поучиться»? Да и стоит ли считать случай Фрейда наиболее ярким примером подобного заболева­ния? Разумеется, нет.