Расколдовывая Юнга: от апологетики к критике

Впрочем, говоря о появлении и быстром исчезновении идей Юнга из арсенала психиатров Советской Украины, я намерен­но не коснулся другого важного аспекта отечественной рецеп­ции Юнга — литературоведения, специфически украинского литературоведения, оказавшегося в годы правления большеви­ков едва ли не единственным островком национального само­сознания. В этой сфере Юнг продержался значительно дольше, и не только благодаря тому, что украинистика активно развива­лась и на Западе. Причиной, на мой взгляд, послужил даже не тот общеизвестный факт, что Юнг — в большей мере литера­тор, нежели медик. Нет, вовсе не это. Главной причиной, по моему убеждению, была (и остается!) очень быстро прочувство­ванная отечественными литературоведами некая глубинная связь юнговских размышлений с основной, почти сакраментальной темой украинских литературных студий — фигурой националь­ного гения и пророка, поэта Тараса Шевченко.

Первый пример подобной «мистической сопричастности» можно обнаружить в самом раннем (из мне известных) украиноязычном исследовании (1916 г.) личности Шевченко, написанном с позиций, близких к психоанализу, а именно — в работе львовского врача и знатока литературы Степана Балея «О психологии творчества Шевченко» [5j. Имя Юнга автор упо­минает лишь единожды, но со знанием реальных процессов, происходивших в ту пору в психоаналитическом движении, а именно процесса выделения из психоанализа двух новых само­бытных школ — Адлера и Юнга. Несмотря на то, что Балей, говоря о связи своих изысканий с психоанализом, ссылается прежде всего на Фрейда, некоторые его размышления поража­ют своим созвучием с замыслами, которые буквально в то же самое время только еще вынашивал Карл Юнг, замкнувшийся в узком кругу своих первых адептов (преимущественно жен­ского пола) в собственном имении в Кюснахте.

Я имею в виду прежде всего тезис Юнга о женском образе, якобы неизменно присутствующем в бессознательном всех мужчин, и его популярную идею о некоем архетипе анимы. Женский образ, как обнаружил Балей, имеет в поэзии Шевчен­ко как минимум три весьма разнородные, но, тем не менее, глу­боко взаимосвязанные ипостаси: дева, мать и мать–покрытка[34].

Любопытно, что аналогичные рассуждения о тройственности архетипической женственности можно обнаружить в книге Юнга и его единомышленника Карла Кереньи, появившейся лишь четверть века спустя [122; русск. пер.; 39[. Касаясь огромного значения женских образов для поэтического творчества Шев­ченко, Балей говорит, что эта насыщенность женских образов поэта может быть понята лишь так, что он ощущает в них свое собственное «я», и добавляет; «Женские образы Шевченко, од­нако, не являются сознательно придуманной аллегорией, а ока­зываются символами прежде всего потому, что поэт неосознан­но наделяет их содержанием собственной души» [6, с. 134].

Однако о какой душе идет речь — о продукте личного дет­ского опыта поэта или о чем–то большем? Балей отдает себе отчет, как следовало бы ответить на этот вопрос, желай он ос­таться в рядах правоверных фрейдистов: «Несомненно, — от­мечает он, — что психоаналитик фрейдовской школы ... пред­положил бы, что и шевченковский культ женских образов является продуктом сублимации детского «libido», объектом ко­торого должна была бы быть собственная мать поэта» [6, с. 176]. Однако длительные размышления по поводу многоплановой женской символики в поэзии Шевченко подтолкнули Балея к мысли о том, что возможен и иной подход: «Мы искренне ста­рались, — заявил он в конце своего эссе, — в нынешних за­метках о шевченковском творчестве воспользоваться способа­ми рассмотрения психоаналитической методы, однако мы не стояли при этом на позиции, которая соответствовала бы взгля­дам подавляющего большинства психологов психоаналитичес­кой школы»[6, с. 175]. Отказаться от фрейдовской модели Ба­лея заставило, как мне кажется, прежде всего опасение утерять из виду всю глубину и многозначность шевченковской поэзии, боязнь редуцировать эту священную территорию украинской духовности к банальному «эдипову комплексу». В конце кон­цов, Балей нашел примерно такую же герменевтическую аль­тернативу фрейдизму, как и автор работы «Либидо, его мета­морфозы и символы», той самой, которая, как известно, послужила основной причиной юнговского разрыва с Фрейдом: «Наиболее глубокие творения человеческой души, — говорит Балей о тво­рениях Шевченко, — всегда являются символами, допускающи­ми огромное количество пониманий и объяснений, однако так и не исчерпывающимися ими до дна» [6, с. 178–179].