Расколдовывая Юнга: от апологетики к критике

   G.  Grabowicz) «Поэт как мифотворец» 192][35]. Этот исследова­тель не пытается анализировать мифотворчество Шевченко с помощью юнгианских методов, хотя, учитывая панмифологичность Юнга, такое вполне могло иметь место. Формулируя свое методологическое кредо, Грабович заявляет о том, что предло­женная в этой работе модель «основывается на структурно­антропологическом подходе к мифу, в частности на исследова­ниях Леви–Стросса и Виктора Тернера» [92, р. 45; 15, с. 54] Более того, он прямо заявляет, что для его исследовательских целей юнговский вариант интерпретации мифологического сим­волизма не подходит: «Сколь бы высокой ни была ценность изучения отдельных, повторяющихся и будто бы универсаль­ных символов для сравнительного анализа мифов, как это мы видим у Элиаде, а еще раньше — у Карла Юнга, такого рода исследования не могут служить заменой анализу реально су­ществующих структур и разнообразных динамических связей данного мифа» [92, р. 12; 15, с. 20].

Оброненное в одной из сносок замечание Грабовича отно­сительно только что рассмотренной статьи — «Архетип бас­тарда в поэзии Шевченко» («Автор этой статьи сосредотачи­вается главным образом на нескольких внешних элементах, а не на глубинных структурах» [92, р. 64; 15, с. 183]) — тоже косвенно указывает на недовольство результатами применения юнгианского подхода к данной проблеме. Продемонстрировав таким образом солидарность с мейнстримом мировой акаде­мической науки, традиционно более симпатизирующей Леви–Строссу, нежели Юнгу, Грабович переходит непосредственно к анализу мифотворчества Шевченко. Однако, если приглядеться к этому анализу повнимательнее, обнаруживаются довольно–таки неожиданные метаморфозы.

Образ Тараса Шевченко, являющийся читателю со страниц книги Грабовича, демонстрирует поразительное сходство с лич­ным образом ... Карла Юнга, каким он известен миру благода­ря, с одной стороны, его собственным сочинениям, а с другой — последующим критическим исследованиям его личности и уче­ния. Во–первых, Грабович берется рассказывать о том Шевчен­ко, который, «в противовес реальному положению дел, о чем мы имеем массу свидетельств», был и остается «продуктом и героем своего собственного мифа» [92, р. 11; 15, с. 19]. Пример­но так же представляется сегодня образ Юнга: с одной сторо­ны, мы имеем дело с его «личным мифом», изложенным в «Вос­поминаниях, сновидениях, размышлениях» и популяризируемым многочисленной армией юнгистов, а с другой — с внушитель­ным массивом собранных независимыми исследователями ис­торических фактов, свидетельствующих о том, что этот миф находится в глубоком противоречии с реальным состоянием дел. Двойственным оказывается не только публичное восприя­тие образов обоих мифотворцев, но и их собственная личност­ная идентичность. Карл Юнг сам поведал миру, что с детства ощущал присутствие в своей душе личностей №1 и №2. В глубокой внутренней раздвоенности Тараса Шевченко мы окон­чательно убеждаемся благодаря работе Грабовича: «Сопостав­ление реального биографического контекста с самими текста­ми поэта обнажает контуры фундаментального дуализма шевченковского творчества. ... Фактически можно говорить не столько о различных установках или стилях, сколько о разных личностях» [92, pp. 8–9; 15, с. 15–16]. Предупреждая возмож­ное негодование фанатических почитателей Шевченко, Грабович подчеркивает, что психической патологией он это не счита­ет («Конечно, этот дуализм не следует сводить на психический уровень, лишь к расколу эго или диссоциации личности» [92, р. 9; 15, с. 16]), но затем все же переходит к описанию этих личностей №1 и №2 Тараса Шевченко. Первую из них Грабович предлагает называть рациональной, или приспособленной, а вторую — эмоциональной, бунтарской, или неприспособлен­ной. Он также дает понять, что, хоть во времена Шевченко ни о каком психоанализе и слуху не было, его природной мудрости для осознания этой раздвоенности вполне хватало. «Хотя сам Шевченко никогда не пытался подвергнуть себя беспристраст­ному анализу, — утверждает Грабович, — он, тем не менее, прекрасно осознавал силу этой стороны своего «я» (имеется в виду личность №2 (неприспособленная. — В.М.), охарактери­зовав ее в своем “Дневнике” как “странное это неугомонное призвание”» [92, р. 9; 15, с. 16].