Расколдовывая Юнга: от апологетики к критике

Возможен вопрос: ну, и что, собственно, из этого следует? Какое это имеет значение сейчас, спустя более ста лет после смерти Шевченко? Послужили ли его поиски «коллективной украинской души» посредством общения с духами умерших причиной каких–то значимых общественных движений? Чрева­та ли поэзия Шевченко реальным националистическим экстре­мизмом? Грабович дает достаточно уклончивый ответ. С одной стороны, он признает, что поэзия Шевченко, как минимум кос­венно, причастна к развитию украинского, как он выражается, нативистского движения: «Его поэзия сама по себе движение (имеется в виду именно нативизм. — В.М.) не конституирует, хотя можно считать, что она это движение вдохновляет» [92, р. 136; 15, с. 146]. Однако чуть дальше он пытается провести четкую грань между совершенно безобидным, на его взгляд, нативиз­мом поэта и, по меньшей мере дискуссионной, идеологией ук­раинских националистических движений, активно спекулирую­щих на этом самом поэтическом нативизме: «...невзирая на далеко идущие и поистине грандиозные политические отзвуки поэзии Шевченко, сама она является совсем не политической или лишь потенциально политической. Ее внимание сосредо­точено не на политических, социалистических или националис­тических программах, а на народной этике и культуре, на вызы­вающей боль уникальности всего украинского, на «сакральном смысле» прошлого» [92, pp. 136–137; 15, с. 146–147]. Совер­шенно аналогичная двойственная ситуация имеет место и в кругах юнгианцев: наиболее радикальные апологеты швейцар­ского мудреца видят в нем самого настоящего вождя герман­ского национализма, в то время как более умеренные и осто­рожные поклонники стараются скрыть этот нацистский след, говоря об аисторичности, аполитичности автора теории коллек­тивного бессознательного. Не лишним будет учесть, что на аполитичности и аисторичности юнговских теорий настаивают, как правило, представители англоязычного мира, а отнюдь не его соотечественники. «Практически все ныне известные и читаемые последователи Юнга, — говорится в «Культе Юнга», — родом из Соединенных Штатов и Англии... и будучи иностран­цами, они совершенно нечувствительны к более мрачным на­родническим (Völkish) нюансам юнговских трансценденталь­ных теорий» [144, р. 274]. В «Арийском Христе» Нолл развивает эту мысль, говоря о том, что даже такая интернационализация Юнга не является гарантией устранения националистического элемента: «Несмотря на то, что после Первой мировой войны число американских и британских последователей Юнга неук­лонно росло, его народническое (Völkish) мировоззрение не ос­лабевало, а лишь усиливалось. Швейцарские немцы и осевшие в Цюрихе немецкие эмигранты всегда понимали закодирован­ные метафоры, под которыми скрывался расизм и арийский мис­тицизм ... Они не сомневались, что Юнг лишь подтвердил исто­рическую преемственность духовного гения арийской расы...» [30, с. 383].

В этом свете двойственность Грабовича (украинца, взгляды которого формировались в США) по отношению к негатив­ным социальным импликациям нативизма Шевченко является вполне понятной. Особенно заметной эта двойственность ста­новится при сравнении английского и украинского вариантов его книги. В конце оригинального издания он в лучших тради­циях американского академического мира выступает против «сектантских» (идеологических, метафизических, иррационалистских и культовых) интерпретаций личности Шевченко, а так­же Лризнается напоследок: «... он помог своему народу снова найти себя и осознать свою возрожденную силу. Но в этом даре, как это часто бывает в случае с мифическими дарами (курсив мой. — В.М.)[36], содержалась и капля яда. ... Еще бо­лее сомнительной, даже потенциально фатальной оказалась тра­диция мифического мышления, привитая Шевченко душам бу­дущих поколений его соотечественников. ... Картина «золотого века» в частности, равно как и миф в целом, поставили мета­фору и идеал превыше анализа и практического действия. ... Тем не менее, и до сегодняшнего дня этот миф доминирует в украинской культуре» [92, pp. 161–162; 15, с. 171]. Блестящие слова! Как мне кажется, на академическом языке более точно о подлинном статусе шевченковского мифа, пожалуй, и не ска­жешь.