Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна

Российские историки, вписавшие эти новые страницы в историю своей страны, оказались далеко не первыми, кто выступал в роли подручных, обслуживающих политику авторитарного государства. Чтобы противостоять тенденциозному воздействию политики, нужен другой тип историка, который способен абстрагироваться от идентичности, нейтрален по отношению к традиции и удерживается на критической дистанции от национальной политической мифологии. Руководствуясь профессиональным самосознанием, современные историки следуют этим принципам, освобождаясь (по мере возможности) от обусловленных собственной идентичностью ограничений, чтобы осуществлять объективное исследование исторических событий[392]. Именно в условиях политического интереса к прошлому успехи современной исторической науки являются неоценимым ресурсом западной культуры. Центральное значение имеет при этом корректирующее взаимодействие памяти и истории, то есть конструкций памяти, с одной стороны, и исторического сознания, с другой. Нельзя говорить о взаимосвязи пространства опыта и горизонта ожиданий, не рассматривая взаимодействия «памяти» и «истории».

Какие бы события и достижения, потрясения и травмы прошлого ни возвращались, пересматривались и оценивались заново, это происходит не вопреки изобретению исторического и не вопреки современной исторической науке, как считает Артог, а благодаря им. В девяностые годы поначалу сформировался дискурс, который противопоставлял понятия «история» и «память» как непримиримо противоположные. При этом теория модернизации защищала «историю» от натиска «памяти», а новая мемориальная парадигма тщательно разграничивала «историю» и «память». Ныне практически не осталось сомнений в легитимности и необходимости обеих форм обращения к прошлому. Они взаимосвязаны, однако следует отчетливо разграничивать их функцию и компетенции, чтобы каждая из этих форм могла эффективнее реализовывать свою специфику. Новая мемориальная культура умножила подходы к прошлому, что обернулось устранением монополии профессиональных историков. Но это ничуть не умаляет значимости их исследований. Напротив, чем шире деятельность активистов мемориальной культуры, тем важнее стыковка презентаций прошлого и конструкций памяти с результатами научных исследований. Мемориальная культура вполне легитимна, хотя она и пользуется иными средствами и методами актуализации прошлого, нежели историческая наука (а именно личными воспоминаниями, кинофильмами, выставками, мероприятиями мемориального характера); но она становится нелегитимной, когда, занимаясь оправданием или возвеличиванием, игнорирует или отрицает другие версии истории. Воспоминания могут отклоняться от путей и норм исторической науки, но они не должны разрывать связь с универсумом исторического знания. История и память связаны друг с другом, они сосуществуют как взаимные коррективы[393], ибо, согласно установившемуся консенсусу, мемориальная культура слепа без исторической науки, а историческая наука пуста без взаимодействия с памятью.

Две тенденции в исторической политике

В современной исторической политике наличествуют две несовместимые тенденции. Одну тенденцию можно назвать политикой самоутверждения. Она продолжает однозначно позитивное конструирование национальной идентичности, как это происходило с XIX века, что предполагало ее акцентирование исключительно на героике и чести, а ныне базируется на пафосе коллективного страдания. Национальная память всегда имеет склонность сводить историю к приемлемым историческим эпизодам, которые мифологически возвеличиваются. Травматическое прошлое предлагает три роли, которые может избрать для себя национальная память: роль победителя, одолевшего зло; роль борца или мученика, противостоявшего злу; и роль пассивной, страдающей жертвы. Все, что находится вне этих ролей и их взгляда на события, не способно стать предметом приемлемого нарратива или становится таковым лишь с большим трудом, а потому оказывается на официальном уровне отринутым или забытым.

Другую тенденцию можно охарактеризовать как политику покаяния. Здесь идет речь о таких конструкциях национальной памяти, которые допускают признание собственных преступлений; принятие ответственности за них позволяет интегрировать в национальную память и негативные эпизоды своей истории. Такое признание жертв собственной истории является абсолютной новацией. Насколько естественно было оплакивать собственные жертвы, настолько же нова готовность оплакивать чужие жертвы нашей политики и сочувствовать тем, кто пострадал от нашего насилия.