Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна

Летом 1920 года два друга делили комнату московской здравницы для работников науки и литературы. После революции, Гражданской войны и контрреволюционных заговоров друзья размышляли над проблемой времени. На этот кардинальный вопрос культуры давались два противоположных ответа, которыми приятели забавы ради обменивались в виде писем друг другу. Их диспут позднее был опубликован в книге «Переписка из двух углов», оказавшей значительное влияние на современников[395]. Одного из друзей звали Михаил Гершензон, в споре он играл роль футуриста. Выступая в защиту будущего и необходимого забвения, он напомнил все аргументы против тягостного бремени прошлого, которое сравнил со слишком тяжелой, душной одеждой. Он мечтал о «счастье кинуться в Лету, чтобы бесследно смылась с души память о всех религиях и философских системах, обо всех знаниях, искусствах, поэзии, и выйти на берег нагим, как первый человек»[396]. Он не признавал культурное наследие своим: «Это знание не я добыл в живом опыте; оно общее и чуждое, от пращуров и предков». Культурное наследие воспринималось им не как инструментарий для жизни, а как обуза: «Несметные знания, как миллионы неразрывных нитей, опутали меня кругом, все безликие, все непреложные, неизбежные до ужаса»[397].

Партнером по переписке был Вячеслав Иванов, поэт-символист и специалист по античной филологии, который защищал в споре прошлое, культуру и память. Живительной силе tabula rasa он противопоставлял живительную силу «тезауруса». Вячеслав Иванов отвергал образ мертвого, мумифицированного прошлого, утверждая, что оно несет в себе священные дары (он с пиететом говорит о «посвящении отцов») и зародыши обновления. Культура представлялась ему не чем иным, как межпоколенческой связью бытия между живыми и мертвыми, то есть наследием, которое необходимо принять, а не отвергать. Поэтому культура определена им как: «Живая, вечная память, не умирающая в тех, кто приобщаются этим посвящениям! Ибо последние были даны через отцов для их отдаленнейших потомков, и ни одна йота новых когда-то письмен, вырезанных на скрижалях единого человеческого духа, не прейдет»[398]. Впрочем, это относится только к избранному наследию, поэтому Вячеслав Иванов считает чистой химерой притязания всего прошлого на присутствие в настоящем. Тем важнее выбор, который требует пристального интереса и волевого усилия. Но многое из прошлого остается ушедшим, омертвелым, запущенным. Такое прошлое лежит перед нами в виде «бесчисленных алтарей и кумиров монументальной культуры», а мы, «как чужеземцы, будем проходить мимо». Но вместе с тем мы готовы идти, «своенравно останавливаясь и жертвуя на забытых местах, если увидим тут незримые людям неувядающие цветы, выросшие из древней могилы»[399]. «Омертвелому прошлому» своего оппонента Вячеслав Иванов противопоставляет «живую память»: «Память – начало динамическое; забвение – усталость и перерыв движения»[400]. Здесь он близок модернисту Эзре Паунду, который также преодолевает противоположность «старого» и «нового» благодаря конструктивному осмыслению традиции. В те же годы Паунд выдвинул свою творческую программу, резюмировав ее в форме императива: «Сотвори заново!» («Make it new!»)[401].

Противоположность обеих позиций вновь отражает поляризацию будущего и прошлого, которая характерна для темпорального режима Модерна. Одо Марквард, как всегда четко, резюмировал эту эмфатическую ориентацию во времени: «Модернизация начинается там, где человек методично порывает с традициями; где его будущее освобождается от его прошлого. С середины XVIII века этот процесс наблюдается в языке философии, науки, литературы и политики. <…> Человеческое будущее становится теперь и только теперь эмфатически новым, ибо оно делается независимым от многообразных языковых, религиозных, культурных традиций: огромный потенциал модернизации (естественные науки, техника и экономика) работает, по существу, нейтрально по отношению к традиции»[402].

Эта важная характеристика имеет силу до сих пор. Огромный потенциал модернизации работает нейтрально по отношению к традиции. Он культурно индифферентен. Именно этим объясняется различие между естественными науками, с одной стороны, и гуманитарными, с другой. Внутри естественных наук, техники и экономики темпоральный режим Модерна не утратил ни притягательности, ни действенной силы, из-за чего он неразрывно связан с ними. Сложность нашего мира поднялась на более высокий уровень, поскольку люди все меньше готовы считать темпоральные нормы, действующие в этих сферах и не ставящиеся здесь под вопрос, обязательным масштабом для своей повседневной жизни и культурной ориентации. Это качнуло наш маятник времени от полюса будущего к полюсу прошлого. Такое движение маятника расстыковало культуру и Модерн.