Рассказчица

Во время поверки я поддерживала ее в вертикальном положении, молясь, чтобы главный офицер – тот, у которого дрожала рука, про себя я называла его герр Тремор, – не заметил, что Дарья больна. Герр Тремор, вероятно, хворал чем-то, отчего у него была эта трясучка, но его недуг, видно, не был слишком тяжелым и не мешал ему жестоко карать нас своими собственными руками. На прошлой неделе, когда одна новая девушка повернулась налево, а не направо по его команде, он наказал весь барак. Мы два часа занимались гимнастикой под холодным проливным дождем. Ни к чему говорить, что не меньше десятка голодающих женщин не вынесли этого и попадали в грязь без сил, а герр Тремор подходил к ним и пинал ногами, чтобы заставить подняться. Но сегодня он, похоже, торопился; вместо того чтобы преподать урок нам всем или выбрать для наказания какую-нибудь одну жертву, он быстро провел перекличку и отпустил капо.

У меня была важная задача. Я должна не только прикрыть Дарью и выполнить работу за двоих, но и стащить что-нибудь острое и маленькое, чем можно выбить зуб.

Мне удалось посадить Дарью рядом с собой на скамью и самой устроиться так, чтобы каждый раз, как ей нужно было нести какую-нибудь ценную вещь в ящик в центре сарая, я тоже шла с ней. Однако к концу дня мне так и не попалось под руку ничего подходящего. Три пары зубных протезов, свадебное платье, помада в тубах, но ничего острого и прочного.

И вдруг.

В одном кожаном ранце под шелковой подкладкой обнаружилась авторучка.

Я сжала ее в руке, аж пальцы заболели. Ощущение показалось таким знакомым, нормальным, что прошлое, которое я хирургическим путем отрезала от своего текущего существования, нахлынуло на меня. Я увидела себя сидящей на подоконнике в отцовской пекарне с блокнотом на коленях, в котором я пишу свою книгу. Вспомнила, как грызла кончик ручки, слушая звучавший в голове диалог Ании и Александра. История вытекала из меня, как кровь из пораненной руки. Иногда казалось, что я пропускаю через себя пленку фильма, который уже запущен киномехаником, что я лишь проектор, а не создатель. Когда я писала, то чувствовала себя ничем не связанной, невероятно свободной. А теперь едва могу вспомнить это ощущение. Все проведенное здесь время я не осознавала, как сильно мне не хватает его. «Настоящие писатели не могут не писать, – сказал мне однажды герр Бауэр, когда мы обсуждали Гёте. – Вот как человек узнаёт, фройляйн Левина, предназначено ли ему судьбой стать поэтом».

Пальцы мои, обхватившие ручку, так и зудели. Я не знала, есть ли в ней чернила. Чтобы проверить это, я прикоснулась кончиком к цифрам, выжженным на моем левом предплечье. Чернила растеклись по коже прекрасным черным пятном Роршаха и полностью скрыли ненавистный арестантский номер.

Я сунула ручку в карман робы и напомнила себе: это для Дарьи, не для меня.

Вечером я попросила помощи у другой девушки, чтобы держать Дарью во время вечерней поверки. Через два часа, когда нас отпустили в барак, она едва стояла на ногах. И не позволяла прикасаться к своей щеке, чтобы я могла разомкнуть ей губы и посмотреть, как сильно развилось воспаление.

Лоб у Дарьи пылал так, что руку от него хотелось отдернуть.

– Дарья, – сказала я, – доверься мне.

Она в полуобмороке упрямо замотала головой и простонала:

– Оставь меня.

– Я оставлю. После того, как выбью этот дурацкий зуб.

Мое замечание не прошло мимо ее затуманенного сознания.

– Еще чего.

– Заткнись и открой рот, – проговорила я, но, как только хотела взять ее за подбородок, она отпрянула и захныкала:

– Будет больно-о?

Я кивнула, глядя ей прямо в глаза:

– Да. Если бы у меня был газ, я дала бы его тебе.

Дарья захохотала. Сперва тихо, потом во всю глотку, так что другие девушки повернулись к нам со своих нар.

– Газ, – заливалась смехом Дарья, – разве у тебя есть газ?

Я поняла, какую глупость сморозила, учитывая происходящее за стенами нашего барака. Вдруг я тоже захохотала. Это было какое-то жуткое веселье висельников, и мы не могли остановиться. Повалившись друг на друга, мы фыркали и ухали, пока от нас в отвращении не отвернулись все остальные обитательницы барака.

Когда мы наконец совладали с собой, то некоторое время сидели, тяжело дыша и обняв друг друга изможденными руками, как два сцепившихся богомола.

– Если ты не можешь дать мне обезболивание, – сказала Дарья, – тогда отвлеки меня, ладно?

– Могу спеть тебе, – предложила я.

– Ты хочешь сделать мне больнее или унять боль? – Подруга в отчаянии смотрела на меня. – Расскажи историю.

Я кивнула. Достала из кармана ручку и постаралась вытереть ее как можно лучше, что было нелегко, так как одежда у меня была грязная. Потом я взглянула на свою лучшую подругу, мою единственную подругу.

Рассказывать ей что-нибудь из нашего прошлого было нельзя, это слишком расстроит ее. Представлять наше будущее – невозможно, едва ли оно у нас было.

Только одну историю я помнила наизусть: ту, которую я писала, а Дарья читала многие годы.