Рассказчица

Адам отводит меня в примыкающую к главному залу комнату, где стоит гроб с телом бабушки, готовый к выносу, когда начнется церемония прощания. В этом тесном помещении пахнет как в чистом холодильнике – холодом и антисептиком. Голова у меня кружится, приходится опереться о стену, чтобы не упасть.

– Можно мне минутку побыть с ней наедине?

Адам кивает и мягко откидывает крышку гроба. Дверь за ним тихо закрывается.

На бабушке красная шерстяная юбка с черной отделкой. Ленты на вороте блузки завязаны бантом и напоминают распустившийся у горла цветок. Ресницы отбрасывают тени на щеки, слегка подкрашенные румянами. Седые волосы аккуратно причесаны и уложены, как обычно после похода в салон красоты, а бабушка посещала его два раза в неделю, сколько я себя помню. Адам и его сотрудники превзошли себя. Глядя на бабушку, я невольно вспоминаю Спящую красавицу, Белоснежку, а еще думаю о женщинах, которые, пробудившись от ночного кошмара, начали новую жизнь.

Бабушка пробуждалась так не один раз.

Когда умерла мама, мне не хотелось прикасаться к ней. Я знала, что сестры наклонятся и поцелуют ее в щеку, обнимут в последний раз. Но меня физический контакт с мертвым телом просто ужасал. Я знала, что он будет совсем не таким, как прежде, когда я приходила к матери за утешением, жалась к ней и она обнимала меня. А если теперь это невозможно, зачем притворяться?

Но у меня нет выбора.

Я беру бабушкину левую руку. Она холодная и неожиданно твердая, как у кукол, с которыми я играла в детстве. В рекламе уверяли, что они совсем как живые, но ничего живого в них не было. Я расстегиваю манжету и отодвигаю рукав, обнажая предплечье.

Во время церемонии прощания гроб будет закрыт. Никто не увидит татуировку, сделанную ей в Освенциме. И даже если кто-нибудь заглянет внутрь, как я, шелковая блузка скроет это свидетельство прошлого. Но бабушка так старалась, чтобы никто не опознал в ней бывшую заключенную концлагеря, что я чувствую себя обязанной сохранить ее тайну, что бы ни случилось дальше.

Я достаю из сумочки маленький тюбик с густым тональным кремом и осторожно замазываю им татуировку. Жду, пока крем подсохнет, проверяю, не видны ли цифры. Потом застегиваю манжету и, поднеся бабушкину руку к лицу, крепко прижимаюсь губами к ладони, будто вкладываю в нее гладкий камушек, который она заберет с собой на память.

– Бабушка, когда повзрослею, я буду такой же храброй, как ты.

Я закрываю гроб и осторожно, чтобы не размазать макияж, вытираю пальцем слезы. Делаю несколько глубоких вдохов и на нетвердых ногах иду в фойе при входе в похоронное бюро.

Адам не ждет меня за дверью. Но это не важно, я знаю, где тут что. Шагаю по коридору, лодыжки подкашиваются – на ногах у меня туфли на высоком каблуке, а я к такой обуви не привыкла.

В фойе вижу Адама и Пеппер, они тихо разговаривают с кем-то, но кто это, мне не видно из-за их спин. Наверное, это Саффрон приехала раньше остальных. Услышав мои шаги, Адам оборачивается, и вдруг я вижу, что говорят они вовсе не с моей сестрой.

Комната кружится, будто я катаюсь на карусели.

– Лео? – шепчу, уверенная, что мне это чудится, но он успевает подхватить меня за миг до того, как я рухну на пол.

Долгое время я просто плакала.

Каждый полдень Алекса приводили на деревенскую площадь и наказывали за то, что сделал его брат. Обычного человека это убило бы. Но для Алекса ежедневная порка стала лишь еще одним кругом ада.

Я прекратила печь. Что за жизнь в деревне без хлеба! Нечего преломить с родными за столом, нечем сдобрить разговор, нечем побаловать любимую. Из-за отсутствия хлеба люди ощущали внутреннюю пустоту, хотя другой пищи у них было предостаточно.

Однажды я пошла пешком в соседний городок. Именно оттуда прибыли к нам Алекс с братом. Дома там стояли такие высокие, что, если попытаешься увидеть их крыши, шея заболит. Там я отыскала одно особенное здание. Книг там было что зерен в мешке с пшеницей. Я сказала сидевшей за столом женщине, что́ мне нужно, и она отвела меня по винтовой металлической лестнице туда, где на встроенных в стены полках стояли древние тома в кожаных переплетах.