Рассказчица

Написанная Минкой история напоминает мне книги братьев Гримм, Исака Динесена, Ганса Христиана Андерсена – то время, когда волшебные сказки не были разбавлены диснеевскими принцессами и танцующими зверюшками, а нагоняли на читателей страх мрачной кровавостью и поджидавшими героев опасностями. В этих старых томах любовь брала свое, а счастливый конец нужно было заслужить. История Минки поучительна, и она меня захватывает, но я отвлекаюсь, зачарованный тем, как ускоряется биение пульса на горле Сейдж, когда она читает отрывок о первой встрече Ании и Алекса – самой невозможной из всех пар.

– Никто, – читает Сейдж, – взглянув на лежащий под скалой осколок кремня или заметив сухую ветку у лесной дороги, не посчитает такую находку чудесной. Но при особых обстоятельствах, если соединить их вместе, можно разжечь огонь, который поглотит весь мир.

Мы превращаемся в упырей из этой истории, бодрствуем всю ночь. Солнце уже выкарабкивается из-за горизонта, когда Сейдж добирается до места, где Алекс попадает в расставленную солдатами ловушку. Он заключен в тюрьму, и его должны замучить до смерти. Если он не убедит Анию, чтобы та из милосердия убила его.

Вдруг Сейдж закрывает блокнот.

– Ты не можешь просто взять и остановиться на этом! – протестую я.

– У меня нет выхода. Это все, что она написала.

Волосы у Сейдж взлохмачены, круги под глазами темные, будто синяки.

– Минка знала концовку, – заявляю я, – но решила не сообщать ее нам.

– Я хотела спросить ее, почему она не завершила историю… но так и не сделала этого. А теперь поздно. – Сейдж смотрит на меня, все ее чувства отражаются в глазах. – По-твоему, чем закончилась эта история?

Я заправляю прядь волос за ухо Сейдж.

– Вот чем, – говорю я и целую край ее рубчатого шрама.

Сейдж втягивает ноздрями воздух, но не отстраняется. Я целую уголок ее глаза, где кожа оттянута вниз из-за пересадки. Я целую гладкие серебристые пятнышки на ее щеке, похожие на упавшие звезды.

А потом целую в губы.

Сперва я прикасаюсь к ней руками нежно-нежно, как к чему-то очень хрупкому. Мне приходится напрягать каждый нерв, чтобы удержаться и не сжать ее в объятиях. Никогда ни одна женщина не вызывала во мне таких ощущений: я хочу вобрать ее в себя, поглотить целиком. «Думай о бейсболе», – приказываю я себе, но ничего о нем толком не знаю, а потому начинаю мысленно перечислять членов Верховного суда, просто чтобы не испугать Сейдж слишком энергичным натиском.

Но она, слава богу, обвивает руками мою шею и сама порывисто прижимается ко мне. Закапывается пальцами в мои волосы, наполняет мою грудь своим дыханием. На вкус она как лимон с корицей, пахнет кокосовым лосьоном и ленивыми закатами. Она – как провод под напряжением: в каком месте ни коснется меня, я горю.

Когда Сейдж забрасывает ногу мне на бедра, я сдаюсь. Она обхватывает ногами мою талию, платье на ней задирается, и я несу ее в спальню, где кладу на свежайшее постельное белье. Она тянет меня к себе, это как затмение солнца, и в голове у меня мелькает последняя сознательная мысль: лучшего конца у этой истории быть не могло.

В коконе комнаты, куда из-за плотных штор не проникал свет, мы оказываемся пойманными во временной пузырь. Иногда я просыпаюсь, обнимая Сейдж, иногда пробуждается она, а я – в кольце из ее рук; иногда ее голос обволакивает меня и вяжет по рукам и ногам крепко, как скомканная во сне простыня.

– Я во всем виновата, – в какой-то момент произносит Сейдж. – Это было после вручения дипломов, мы с мамой набили моими вещами машину и поехали домой. Мешков и коробок набралось так много, что в зеркало заднего вида ничего нельзя было разглядеть, и я сказала, что поведу машину сама. День выдался прекрасный. Тем ужаснее случившееся. Ни дождя, ни снега – не на что больше свалить вину. Мы ехали по шоссе. Я пыталась обогнать грузовик, но не заметила машину на соседней полосе, резко вильнула рулем. А потом… – По спине Сейдж пробегает дрожь. – Она не умерла прямо на месте. Ей сделали операцию, а потом она подхватила какую-то инфекцию, и тело ее начало отказывать. Пеппер и Саффрон сказали, что это несчастный случай. Но я знаю, в глубине души они винят меня. И мама тоже винила.

Я крепко обнимаю ее:

– Уверен, это не так.

– Когда она лежала в больнице, – продолжает Сейдж, – то, умирая, сказала мне: «Я тебя прощаю». Зачем прощать, если не считаешь человека в чем-то виноватым?

– Иногда дурные вещи происходят сами по себе, – говорю я, поглаживая большим пальцем щеку Сейдж, путешествуя по холмам и долинам ее шрама.

Она ловит мою руку, подносит к губам и целует ее, говоря:

– А иногда так же происходят хорошие.

У меня есть тысяча оправданий.

Это было красное вино.

И белое.

Тяжелый день.

Напряженная работа.

Черное платье так соблазнительно облегало ее фигуру.

Мы оба испытывали одиночество/вожделение/возвышенную печаль.