Расскажу…

И весь зал, и я в том числе, совсем молодая актриса, начинающая, сидела, смотрела и думала: «Боже мой, как бы так суметь, как бы так научиться, как она это может? Это так откровенно, это так искренне, так легко и так открыто и свободно, что это не вызывает ни смущения, ни стеснения, никакой игры вообще, игра здесь отсутствует». Здесь есть, поверьте мне, что называется, от души к душе, от сердца к сердцу, она поет песню своего сердца зрительному залу. Это очень трудно с точки зрения профессии, но это безумно легко наблюдать, видеть, созерцать и принимать в этом участие.

Поэтому зал кричит «браво», поэтому в зале у людей слезы, потому в этот миг каждая сидящая здесь женщина думает о своей любви или если она ее не испытала, то ей хочется испытать вот именно такую любовь. И если она потеряла, то она начинает думать: «Господи, почему же я с ним рассталась?» – сидя сегодня в зрительном зале, в другое время, в другом веке. Как писал Чехов в конце XIX – начале XX века, понимаете? Вот в этом сила искусства, в этом сила проникновения. В этом сила, по большому счету, Чехова.

Когда я позже стала играть эту роль, так случилось, и случилось совершенно странно, забавно и немножко трогательно. Я играла долго Ольгу, это вы знаете, и менялись все время Маши. Была сначала Татьяна Васильевна Доронина, которая потом по определенным соображениям перестала это играть, потом почему-то опять на эту роль вернулась Риточка Юрьева. Надо сказать, что все-таки старшая сестра, которую я играю, – Ольга, ей 26 лет, Маше – 25, а Ирине – 20. Вот как-то так было по возрасту. А тут как-то получалось, ну немножко по-другому, хотя и Света Коркошко была в прекрасной форме, и Рита была, конечно, в прекрасной форме, но все равно уже по возрасту было видно, что она старше и Дорониной и, естественно, старше меня.

Мы ездили с «Тремя сестрами» на гастроли с театром, кажется, в Германию, не помню. С нами в этом спектакле играл великий Грибов. Потом мы поехали на гастроли в Ленинград, и Грибову на сцене Александринки стало очень плохо, в самом первом акте. Он выходит, поздравляет Ирину с днем рождения, вручает самовар. И я вдруг вижу, он не может говорить, непонятно, что он говорит. В зале пошел ропот. Все стали переспрашивать. У него просто еле ворочается язык. Я к нему подхожу и вижу: он сидит белого цвета, у него абсолютно пунцового цвета затылок, парик седой, сюртук зеленый, и между ними пунцовая шея. Я поворачиваюсь, бегу в сторону кулис, а в кулисах вела спектакль Изольда Федоровна Апинь, его бывшая жена, интеллигентнейшая женщина, которая в нашем театре всю жизнь, до последних дней. Я ей говорю: «Изольда Федоровна, Изольда Федоровна, Алексею Николаевичу плохо, он говорить не может!» – «Я все вижу, вижу, продолжай играть, продолжай играть».

Все мы шарахаемся: Ленечка Губанов, который играл Вершинина, я к нему подхожу там между текстами других, говорю: «Ребята, что делать, что делать?» – «Тихо, Изольда знает, она сейчас вызывает врача, все все-все знают». Потом он вдруг разговорился, даже стал нагибаться и поднимать самовар! Я помню, к нему подошла, и говорю: «Не надо, я сама». Он мне говорит: «Уйди!» Сам нагнулся, взял этот самовар тяжелый и сказал: «Самовар!» – и вручает Ирине, поставил под ноги. То есть он все выполнял, представляете? Это, конечно, мужество и геройство человека редкого. Он доиграл первый акт.

Потом «скорая». Врачи что-то стали колоть. Он доиграл весь спектакль! К концу спектакля он стал говорить уже лучше, но тут же его увезли. Мне кажется, в номер, не в больницу. Потому что на следующее утро я видела, когда шла завтракать, как его несли на носилках уже в больницу, он специально закрыл лицо простыней, чтобы его никто не видел, чтобы не привлекать внимание. У него был инсульт на сцене. Вернулся он осенью в театр. Все вопросы: «Где Грибов? Как Грибов? Что Грибов?» Он вернулся через какое-то время, с трудом говорил, у него висела рука, и он стал вводить на свою роль Евгения Александровича Евстигнеева в спектакль «Три сестры». Об этом потом много Евстигнеев рассказывал, и писал, и вспоминал, и с невероятной благодарностью относился всегда к великому Грибову.

Так вот, когда мы пришли на первую репетицию для ввода Евстигнеева на роль Чебутыгина вместо Алексея Николаевича Грибова, он подошел ко мне и к Рите и говорит: «Девки (в типичной его манере, и говорить он стал уже более-менее нормально), а не поменяться ли вам ролями?» На что Рита вот так открыла глаза: «Алексей Николаевич, очень хорошо!» Я тоже мгновенно посмотрела на Риту, потому что она все-таки старшая, она больше в театре, она Рита Юрьева, и когда она так среагировала, я говорю: «Господи, я только буду рада! Давайте!» И мы начали мгновенно репетировать: я – Машу, а она – Ольгу.