Рассказы

«Вершина вселенной, — мелькнула дурацкая мысль. — Я достиг самого потолка».

Бартон почувствовал, как его тела касаются чьи‑то пальцы. Твердые, с жесткой, словно неживой кожей. Мир перевернулся — и Бартон рухнул на нечто твердое, напоминавшее землю. Он не сразу понял, что лежит спиной на потолке.

«Я на другой планете?»

Странно, но страха не было. Только усталое равнодушие, словно у смертельно больного человека перед кончиной.

Его взяли за локти, за колени. Стянули с беспомощного Бартона сапоги, содрали с него одежду, стащили у него рюкзак.

Бартон не сопротивлялся.

А потом он почувствовал, как нечто острое вошло ему прямо в глаз. Он вскрикнул — и вдруг понял, что вновь обрел зрение. По щеке его хлынул поток мутных слез. Бартон видел смутный силуэт существа, склонившегося над ним.

Ему открыли второй глаз, затем прочистили ноздри и уши. Утраченные пальцы отрастали. Вернулась даже утерянная ступня, и Бартон неуверенно поднялся на ноги. Он был совершенно наг, в отличие от своего спасителя. Приглядевшись, Бартон понял, что тот одет в его же, Бартона, одежду. На плечах был закреплен рюкзак.

Спаситель кивнул ему, затем двинулся к темному стержню, выраставшему из земли — и там активировал вшитый в рюкзак двигатель.

«Он будет лететь мимо звезд, — думал Бартон, глядя ему вслед. — Он будет лететь, и вспоминать меня.»

Бродяги

Под персиковым (закатным) небом раскинулся город — серо–стальное великолепие, поэзия бетона, стекла и пластика; симфония двубортных пиджаков и рапсодия оранжевых роб; скерцо золотой молодежи и ария истомленных проституток; город дешевого солнца и дорогой луны. Оплодотворенный кровью и грязью, ежесекундно рожает он уродливых младенцев (с раскосыми глазами и уплощенным затылком) и ежеминутно убивает стариков, ежечасно — отцов семейств, одуревших уже от медикаментов и алкоголя, ежедневно — невинных девочек с лентами в волосах, ежегодно — благообразных политиков.

Умирают все, даже бродяги — пускай жизненный цикл их вдвое дольше человеческого, умирают и они; в этом есть высшая справедливость, в этом видна рука Божья. Умрут все — кроме святой Марты, разумеется; она же будет жить вечно. Святая Марта поднялась в космос, к невыносимо холодным звездам; и бродяги однажды последуют за ней.

Ару боялась космоса.

При мысли о вакууме ей становилось дурно; звезды пугали ее, а уж бесконечность (ледяная, неохватная, неодолимо страшная) — так и вовсе; Ару не хотела подниматься в космос.

Но выбора не было.

Ару повернула голову, взглянула на крылья; сложенные, топорщились они за спиной — белые, с длинными маховыми перьями и короткими рулевыми, с нежным пушком у основания; крылья соединялись с лопатками при помощи подвижного сустава. Ару вырвала одно перо. Боль горячей волной пробежала по телу; девушка поморщилась. Перо она сунула в рот: в ожидании полета было не по себе, и требовалось хоть чем‑то занять себя — почему бы и не пожевать перо?

— Зря вы это, — сказала Ярия. — Вдруг скажется на летных качествах?

Ару пожала плечами.

— Упаду, и ладно.

Ярия возмутилась; перья на крыльях ее встопорщились.

— Не говорите так! А если в самом деле упадете?

— Если упаду, ты меня подхватишь, — сказала Ару меланхолично. — Ведь правда?

Ярия покраснела.

— Н–не знаю. Как получится.

— Ясно, — просто сказала Ару.

— Я же говорю, как получится! — Ярия ожесточенно почесала веснушчатый нос.

— Ясно.

С Ярией Ару познакомилась в августе; вчера же наступил ноябрь — пришло время отправиться в космос, к святой Марте. Вместе с девушками в полет собирались еще несколько Бродяг — но они еще не пришли. На Марсовом поле были сейчас только Ару и Ярия.

— Вам не страшно? — вдруг спросила Ярия.

— Не особо, — солгала Ару.

— А мне страшно.

Ярия обхватила себя за коленки; поза испуганного ребенка — помнится, так же сидела и Фьерри — сидела, и плакала, и ждала, когда же мама возьмет ее на руки.

«Не плачь, доченька моя. Мама здесь, мама тебя поцелует, и все будет хорошо. Только перестань плакать; перестань, хорошая моя».

Ару поежилась от нахлынувших воспоминаний.

— Боишься умереть? — спросила она, желая отвлечься.

— Нет, не боюсь, — помотала головой Ярия. — Просто… просто я боюсь, что там, за кромкой неба — нет ничего, вообще ничего. Ни плохого, ни хорошего. Только святая Марта. И святость ее. А я… я хочу жить. Жить как раньше, понимаете? — Ярия помолчала. — Вы помните свою прошлую жизнь?

— Не особо.

— А я помню. У меня был папа, были сестры. Мама умерла, когда мне не исполнилось и года. Но папа со всем справлялся. Он воспитывал нас, кормил, одевал… Денег не хватало, мы иногда голодали. Я донашивала за сестрами их одежду. Обижалась на папу, глупая была… Потом — бах — и перерождение. Я,… — Ярия запнулась, — я пришла домой, с этой дрянью за спиной, вся в слезах. Просила о помощи. Говорю же, глупая была. Папа выгнал меня из дома. Он сказал, что не желает видеть позора своей дочери.

— Дурак он, твой папа, — сказала Ару.

— Не ругайте его, — попросила Ярия. — Он поступил правильно. Каждому своё. А бродяге не место среди нормальных людей.

— Ясно.