Рассказы

— А мне туда не надо, — говорил он. — То и радости, что величать себя писателем; назвать себя писакой каждый может! Глупые, убогие создания! А я для людей пишу. Да, меня не зовут по имени–отчеству, как иных бумагомакак, однако меня знают — люди знают меня; простой люд, в котором и есть нутряная сила и сермяжная правда, соль земли! Читают меня — меня, не вас, Антон–Палычи и Львы–Николаичи!.. Да и потом, «Николай–Василич Селезень» — как‑то не звучит.

Плюшкин же в Союзе состоял, однако и его редко звали Александром–Сергеичем: слишком мал был список заслуг.

— Но это ничего, — говорил Плюшкин. — Ничего–ничего. Вот допишу «Черномора», и будет мне и Александр–Сергеич, и заслуги, и Блюхеровская премия в придачу!

Плюшкин говорил это и воинственно размахивал пером; при этом он раскачивался на стуле.

— Смотри, со стула не упади, — сказал ему Селезень. В тот же момент Плюшкин упал. Это было неизбежно; за все время, пока они снимали одну комнату на двоих, Селезень успел уже изучить повадки своего друга.

В последних числах октября Плюшкин кончил поэму. Он отметил сие знаменательное событие в твиттере, выпил горячего кофию, перекрестился — и через интернет отослал поэму издателю.

Вечером пришел ответ:

«Напечатаем. Это бомба».

— Восхитительное чувство, — сказал Плюшкин Селезню. — Сердце мое вот–вот не выдержит; возможно ли счастье, подобное этому? Надо написать Наташке; пусть порадуется за меня.

Селезень лишь посмеивался.

Они с Плюшкиным посидели немного, глотнули чаю с коньяком, обсудили перспективы российской литературы, да и легли спать. Плюшкину снилась Наташка, Селезень же мучался кошмарами.

Ближе к трем часам ночи раздался ужасный грохот; дверь слетела с петель, и в комнату ворвались полицейские в голубых мундирах. Плюшкина стащили с постели и наградили парой тумаков; затем его повели в следственный изолятор. Селезень же получил дубинкой по зубам и прилег около двери; он думал о высоком.

— В чем дело? — спрашивал тем временем побитый Плюшкин у следователя.

— Это вы написали? — спросил в ответ следователь, и процитировал:

"*** *** ***** *** ** ***,

** **** *** * **** ******,

**** ******* ** ** * ****!»

То был наиболее откровенный фрагмент «Черномора»; Плюшкин им особо гордился.

— Да, это я написал! — радостно прознес он.

— Во урод, — скривился следователь. — Даже не отпирается.

Плюшкина отвели в камеру. Там он уже сидел бледный молодой человек с жидкими усиками. Завидев Плюшкина с полицейскими, он воскликнул:

— Эй, мундиры голубые, выпустите меня!

— Ааа, Ферапонтов! — восликнул один из полицейских, отпирая камеру и вталкивая внутрь Плюшкина. — Так ты ж за дело сидишь. Будешь знать, как писать эпиграммы на князя.

— Князь Владимир лично одобрил мои стихи! — возмутился Ферапонтов. — Сказал, что метафоры бесподобны!

— Ага, сказал. А потом посадил тебя, — сказал полицейский. — И правильно сделал, что посадил.

Полицейские ушли. Плюшкин же протянул руку Ферапонтову.

— Вы тоже писатель? — спросил он.

— Да, член Союза. Членское имя — Михал–Юрьич, — пригладил усики Ферапонтов. — А как величать вас, сударь?

— Саня… то есть Александр–Сергеич, — спохватился Плюшкин. — Тоже из Союза.

— Тоже? И мы незнакомы с вами? — сощурился Ферапонтов.

— Получается, так, — согласился Плюшкин.

— Что же, будем знакомиться, — и Ферапонтов вытащил из кармана плоскую фляжку. — Мундиры, может, и сволочи, но все же люди русские, понимающие: фляжку отбирать не стали. Ваше здоровье, Александр–Сергеич!..

Между тем в Союзе кипели страсти: утром в центральный офис явился Колька Селезень — и поднял бучу; Селезень требовал свободы для Плюшкина, Александра–Сергеича.

— Пусть Санька отпустят, он ничего такого не сделал! — кричал Селезень.

Председатели Союза — Худой, Лев–Николаич, и его вечный соперник Одоевский, Федор–Михалыч — сегодня объединились; вместе они попытались урезонить беспокойного Селезня.

— Молодой человек, это абсолютно невозможно, — степенно заявил Худой. — Импоссибль!

— Вот именно, — подхватил нервный Одоевский, — я помню Плюшкина, это милый и очень талантливый во всех отношениях человек; однако ж я готов поверить, что этот замечательный человек решил наконец на скуку совершить нечто, приятное его темной и неведомой нам душе — да, в это готов поверить.

Поняв, что все бесполезно, Селезень отвернулся от Худого с Одоевским; он обратил взгляд к другим:

— Вы тоже согласны с этими двумя?

Людская масса взволновалась.

— Это дело полиции и княжеской администрации, — сказал Одоевский и гадко хихикнул. — Они и приказали высочайшим велением арестовать Плюшкина. Мы здесь ни при чем, нас это не касается ни в коей мере.

Селезень впал в отчаяние.

— Вы тоже так считаете, Лев–Николаич?

Худой медленно кивнул.

— А вы, Беляшевский? Вы, Костылев–Дрищин? Ну а вы, Пехов, Антон–Палыч?! Вы тоже согласны с Одоевским? С Федор–Михалычем?! Неужели согласны, а?! Я вас спрашиваю!

Один за другим писатели кивали, тем самым отрекаясь от Сани Плюшкина; и с каждым кивком росло отчаяние Селезня.

— Я знал, что на Союз нельзя положиться, — сказал он горько и несколько озлобленно.