Рассказы

— Союз–зюоС, молодой человек; это неважно, — сказали ему из толпы.

Селезень поднял глаза.

Перед ним, облитый солнцем и расцелованный Богом, стоял Кунин, Иван–Алексеич; он же в иных источниках Бакунин, он же Акунин, он же Кунь–кунин; великий человек сомнительных душевых качеств. Рядом разглядывал свои холеные ногти молодой Бобоков, Владим–Владимыч, автор сентиментального романа «Тамара» и парочки поэм. Обоих — и Кунина, и Бобокова — отличала склонность к вычурной метафоре. Селезень слышал о них, но доселе не встречал.

— Я считаю, что Александр–Сергеич достоин не только свободы, но и всяческих наград; ибо он тот, кто единственный раскрыл нам глаза на истинное предназначение искусства — оно должно радовать душу, но никак не поучать, — произнес Кунин, и Бобоков поддержал его:

— Моралистике не место в литературе.

Писатели зашумели. Особенно возмущался Одоевский.

— Неслыханная мерзость! — кричал он. — Вы еще хуже этого дурня Плюшкина! Да вы хоть понимаете, к чему приведет подобное отношение к литературе? Примат формы над содержанием… Отсюда недалеко и до Воронцова!

— Воронцов неплохо пишет, — ответил Кунин, чем шокировал не только Одоевского, но и Худого; даже Селезень чуть присел. Воронцов, человек–текст, был несомненно чудовищем; он знаменовал собой абсолютную победу буквы над смыслом; Воронцов, составленный из бумаги, чернил и дурно пахнущих слов, обитал где‑то на границе Свит–Петербурга — и одним своим присутствием осквернял это место. Князь Владимир боролся с Воронцовым, но так и не смог изгнать его. Говорят, однажды Воронцов выйдет и пожрет весь мир, ибо мир для него составлен из букв; и даже называют точную дату этого события — двенадцатый год нынешнего тысячелетия.

— Вы поможете мне? — спросил Селезень у Кунина; тот покровительственно улыбнулся и повел Колю через толпу.

— У меня есть связи в правительстве, — сказал тихо Кунин. — Князю Владимиру по нраву мой рассказ «Санькина любовь». Думаю, князь прислушается ко моим словам.

— Кстати, — подошел справа Бобоков, — а где можно найти текст господина Плюшкина? Я бы хотел ознакомиться.

— Саня его на ноутбуке сохранил, — доверчиво произнес Селезень. — Ну еще он текст отправлял в издательство.

Селезень и Кунин ушли, а любопытный Бобоков метнулся в издательство; там ему сообщили со всем подобающим негодованием, что мерзостный текст бумагомакаки Плюшкина был уничтожен, едва прочли его люди из комиссии. Бобоков обратился и к людям из комиссии; те сообщили со всем подобающим, что текст этот уже стерли из памяти — ибо не стоит держать в уме подобное.

— А как вы на суде выступать будете? — удивился Бобоков.

— Суд — приличное место. Там мерзость цитировать не станут, — ответили комиссионеры. — Мы осудим Плюшкина и так.

Бобоков еле удержался от улыбки: он знал, что если улыбнется, то выставит наружу свои весьма гнилые зубы, и красные десны, и целую выгребную яму запахов; потому Бобоков и не стал улыбаться, хотя и хотелось.

Закончив с комиссионерами, он направился к дому, где снимали комнату Плюшкин и Селезень.

А на другом конце города князь Владимир принимал у себя писателей Кунина, Иван–Алексеича, и Селезня, Николай–Василича; на том, чтобы именовать Колю как писателя, настоял именно Кунин. «Тебя должны принять всерьез», — сказал он, и Коля согласился с ним.

— Ваше величество, — обратился Кунин к князю, и тот благожелательно кивнул. — Ваше величество, я бы хотел поговорить с вами о литературе; да–да, именно о литературе — потому что о чем еще может вести беседу писатель, кроме как не о ней?

— Да–да, продолжайте, — сказал князь и сверился с часами: не пришло ли время обеда.

Кунин говорил и говорил; он рассказал князю о принципах создания литературных произведений, о трех способах восприятия — о самом примитивном, эмоциональном, о среднем (везде есть среднее — таков закон) и о высшем, когда литературное произведением постигается даже не мозгом, а позвоночником; в таких областях мораль и иные церковные заблуждения уже не имеют власти своей. Поэтому, — закончил Кунин, — нам не следует осуждать бедолагу Плюшкина. Ведь он лишь создал произведение, которое работает не на нижнем, а на верхнем уровне восприятия; такое даже похвально, не находите?

Князь вновь благожелательно кивнул.

— Да–да, нахожу, — сказал он. — О, время обедать! Идите, Иван–Алексеич. Отпустим вашего Плюшкина, не беспокойтесь. Пусть развлекается, как хочет — только бы на меня эпиграммы не писал, ха–ха!

Селезень и Кунин вышли на улицу и направились к городской тюрьме.

— У нас получилось! — не веря происходящему, произнес Селезень.

— Да, получилось, — кисло ответил Кунин. — Как же меня раздражают функционеры, ничего не смыслящие в литературе; Коля, ты просто не представляешь, как же они меня раздражают!

В тюрьме Кунин протянул княжеский указ начальнику голубых мундиров; начальник свистом подозвал к себе мальчонку — и велел ему привести Плюшкина.

Привели чуть пьяного поэта; он заметил Селезня и радостно осклабился.

— О, привет, Коля! — обнял он друга. — А меня вот отпустили. Наверное, понял суть моего таланта.