Рассказы о жизни московских зданий и их обитателей

Лучшую характеристику дал Олеше сам Светлов, как-то увидев его в «Национале», он сказал: «Юра – это пять пальцев, которые никогда не сожмутся в один кулак». Нелегко поверить, но коллеги по перу рассказывали, что официантки не брали денег с Юрия Олеши, зная его бедственное положение (о себе он говорил: «Старик и море… долгов»). А когда после смерти кто-то из его друзей попытался отдать долг, его осадили: «Не надо! Разве мы не знаем, кто такой Олеша?»

Да и как было брать деньги с такого человека, который мог сказать официантке: «У вас волосы цвета осенних листьев» или «На ваших часах время остановилось, с тем чтобы полюбоваться вами». Олеша часто повторял: «Я – акын из “Националя”». А на вопрос «что вы больше всего любите писать?» отвечал: «Сумму прописью».

Домовой гостиницы «Националь» Юрий Олеша

Вместе с тем некоторые литературоведы рассматривают привязанность Олеши к «Националю» в том числе и с идеологических позиций: «Он, по сути, возродил в “Национале” в своем лице дух кабаре с его миражностью полухмеля, экспромтом, вольным словом… И это был его способ духовного противостояния режиму».

Актер Борис Ливанов отмечал: «За его столиком (в “Национале”. – А. В.) сходились самые разные люди. И все эти люди становились талантливее, соприкасаясь с Олешей. Каждый открывал в себе какие-то удивительные новые качества, о которых даже не подозревал до общения с этим неповторимым талантом. Обыкновенное московское кафе, когда в нем бывал Олеша, вдруг превращалось в сказочный дом приемов неподражаемого Юрия Карловича. Да, Олеша умел преображать мир».

Для Бориса Ливанова, лауреата пяти Сталинских премий, жившего в «сталинском» же доме-чемодане напротив, это кафе быть может и было «обычным московским», а для людей попроще посещение «Националя» в дефицитные времена запоминалось надолго: «Сценарист сразу же пригласил меня в кафе “Националь” поужинать. Я немедленно согласилась. И уже вечером я сидела в кафе “Националь”, ела рыбное ассорти с маслинками, икорку с горячими калачами, пила шампанское», – вспоминает и по сей день Татьяна Егорова, близкая коллега Андрея Миронова по Театру Сатиры. И сейчас бы съела – да где они, те сценаристы… А Михаил Светлов действительно оплачивал ресторанные счета своих знакомых, и не только Олеши. Писатель Юз Алешковский привел в «Националь» компанию в пять человек. Когда пришло время рассчитываться, выяснилось, что денег нет ни у кого. Как это иногда случается, каждый из пришедших надеялся, что заплатит сосед. В поисках знакомых Алешковский оглядел зал. И о чудо – за одним из столиков сидел Светлов: «”Михаил Аркадьевич! Не одолжите ли вы нам до завтра 219 рублей, нам до счета не хватает”. Светлов спросил: “219 не хватает? А какой же у вас счет?” Юз ответил: “219 рублей”. Светлов сказал: “Босяки!”, но денег дал, к счастью они у него на этот раз были», – с благодарностью вспоминала одна из участниц того вечера в ресторане. Однажды Светлов так набрался, что, выходя из ресторана, перепутал швейцара с адмиралом:

– Швейцар, такси! Скорость оплачивается!

– Я не швейцар, а адмирал!

– Все равно, адмирал, катер!

В другой раз на вопрос попавшегося Светлову под ноги иностранца: «Где здесь ночной магазин?» – поэт съюморил: «В Хельсинки!» Ночной магазин, где продавали водку – а что еще было нужно в такой час немцу или англичанину? – конечно, находился ближе финской границы. Обычно за спиртным по ночам ездили в подмосковные аэропорты – Шереметьево, Внуково или Домодедово.

Поэты еще и любили почитать в кафе свои стихи – такова была давняя традиция, сложившаяся еще в 1910-х годах, когда в Москве большое распространение получили так называемые кафе поэтов, а само это время получило название кафейного периода в русской литературе. В конце 1920-х годов в кафе «Националь» сидел за столиком Владимир Маяковский, вдруг на пороге показался режиссер Юрий Завадский. Они познакомились, Завадский сразу удивил Маяковского, прочитав наизусть пару его малоизвестных стихов. Тут подходит другой поэт – молодой одессит Семен Кирсанов – и обращается к Маяковскому:

– А я придумал рифму, которой мог бы вас потрясти!

– Ну, давай, Сеня, тряси!

– Нет! Не скажу! Вы – украдете!

– Нахал! – покачал головой Маяковский, однако добавил: – Вот при всех говорю: не украду! Честное слово!

– Тогда ладно! – торжественно произнес Кирсанов и изрек: – «Улица – караулица!» Здорово, правда?!

Маяковский лишь усмехнулся: «Ну, Сенька, тебе действительно не повезло! Не успел ты еще рта раскрыть, как я уже эту рифму у тебя в тысяча девятьсот двенадцатом году украл». Свидетелем этого интересного спора двух поэтов стал драматург Иосиф Прут, со слов которого только и можно теперь узнать ее подробности. Жаль, что он не сообщил нам – Маяковский приходил в «Националь» со своей посудой? Патологическая брезгливость вынуждала пролетарского поэта носить с собою серебряные приборы, вилку и ложку.