Рассказы о жизни московских зданий и их обитателей

После переворота спектакли в Камергерском некоторое время не шли, затем зал наполнился принципиально иной публикой – теми, кто был ничем, а стал вдруг всем. Советская власть сделала посещения театров бесплатными. Станиславский сразу понял по реакции этой публики в лаптях и сапогах – «Чайка» и «Вишневый сад» им не по нутру. «Когда играем прощание с Машей в “Трех сестрах”, мне становится конфузно. После всего пережитого невозможно плакать над тем, что офицер уезжает, а его дама остается. Чехов не радует. Напротив. Не хочется его играть… Продолжать старое – невозможно, а для нового – нет людей», – жаловался он супруге. Не сразу осознал режиссер, что сперва следует отучить публику лузгать семечки и плевать шелуху на пол (а в кулак!), а уж потом воспитывать ее Чеховым. Бывало, во время спектакля Константин Сергеевич пробирается между рядами, дабы сделать замечание, а простодушные зрители уже шепчут: «Он, он опять идет!»

Станиславский со своим буржуйским канительным прошлым был подозрителен для большевиков, как и сам Художественный театр. «На тех театрах, которые теперь функционируют, надо повесить замок», – говорит в 1920 году бывший актер МХТ Всеволод Мейерхольд, обретший на некоторое время безграничную власть над всеми театрами России с подачи Луначарского. Большевикам не нужны профессиональные театры, ату их, давай другие, рассчитанные на нового массового зрителя, театры самодеятельные – рабочие, колхозные, красноармейские и так далее. Все старые театры обязаны выполнять программу «театрального Октября», для чего в них должны быть созданы военные комендатуры, а те, кто против – «классовые враги», «гнезда реакции», потому как «буржуазный театр – истинная театральная контрреволюция», а «Московский Художественный театр – это эстетический хлам».

И вот Станиславского забирают. «Сегодня ночью были арестованы Станиславский и Москвин по постановлению московского ЧК. Я сегодня все утро и весь день бегал по разным лицам и учреждениям, желая как можно быстрее освободить старика (ему 56 лет. – А.В.). Главным образом старика. Сегодняшние аресты, говорят, вызваны открытием какой-то кадетской организации.

Арестованы всего в Москве более 60 человек, между прочим, и сын Лужского. На квартире Немировича-Данченко засада. Его нет в Москве, он живет на даче. Все эти сведения я узнал во всех тех учреждениях, где мне пришлось побывать из-за старика. Был в первый раз и в ЧК, еле-еле добился коменданта, несмотря на свое пролеткультовское удостоверение и партийный билет. Дисциплина сотрудников там железная. Комендант мне показывал приказ Дзержинского, в котором, между прочим, сказано “за невыполнение в точности сего приказа каждый сотрудник подлежит немедленному аресту”. Был у Каменевой (Ольга Ивановна, жена Каменева, после революции стала большой начальницей по культуре. – А.В), она повертела хвостом, но вряд ли что сделает. Поехал к Дзержинскому. Вообще нажал на все пружины, которые были возможны. Жаль, в Москве нет Луначарского, а то я был бы уверен, что старик и сейчас был бы на свободе. В театре все перетрусили. Да, старика зря забрали. Он ни в чем, я уверен, не виноват, ведь в политике он ребенок», – отмечал в дневнике 30 августа 1919 года актер МХТ Валентин Смышляев. Через сутки Станиславского с Москвиным выпускают, но такое не забывается. Про «Чеку» (так он будет называть это учреждение) режиссер еще не раз вспомнит, ибо поводов к этому жизнь даст предостаточно. Его брата расстреляют в Крыму в 1919 году, репрессии коснутся и других членов большой семьи.

Нарком Луначарский

Вскоре Совнаркому понадобился свой гараж – чиновников-то новая народная власть расплодила столько, что парой-тройкой автомобилей было уже не обойтись. Ну где же еще строить гараж, как не на Большой Каретной, прямо на месте дома Станиславского? Режиссеру было предписано очистить помещение. Многочисленные швондеры распоряжаются в его квартире как у себя дома: «Во время занятия там же, в доме, ворвался контролер жилищного отдела, вел себя грубо, я попросил его снять шляпу, он ответил – нешто у вас здесь иконы. Ему заявляют, что он мальчишка, а я, убеленный сединами старец, – грубо отвечает – теперь все равны, уходя, хлопнул дверью. Ходил в пальто, садился на все стулья, в спальне моей и жены, лез во все комнаты, не спросясь: что же мне по-магометански, туфли снимать как в храме?» В общем, «Собачье сердце», только не на бумаге, а в жизни. Революционный спектакль.