Рассказы сновидца

Ну ладно, пусть так, подумал я. Но что в следующий момент может прийти в голову монстру? И на что вообще может быть способен обладатель столь длинных и ловких рук? Но вслух я ничего не сказал. Ведь это неприлично — прийти в гости и обругать предмет гордости хозяина дома, особенно, если ты до этого ничего подобного не видел, и сам себе вряд ли сможешь позволить такую вещь. Поэтому я больше ничего не сказал. А надо было.

Вскоре после окончания второй партии я пошел домой, обдумывая все это, пока брел по склонам дюн. В наших дюнах часто попадались древние каменные топоры, при помощи которых Человек постепенно одерживал верх над животными, пока, наконец, вооруженный смертоносным оружием, не овладел всем миром, каковым и владеет до сих пор, и нам кажется, что так будет всегда. Но теперь мы имеем дело с чем-то посильнее Человека. По-моему, машины потихоньку отнимают у Человека пальму первенства и постепенно теснят его с поста царя природы. Я повсюду вижу тому свидетельства. И убежденность в том, что машина создана самим Человеком, — это слабое утешение. Первоисточник здесь не имеет значения, важно, что машина по мощи уже превосходит Человека. Если бы в Америке негры внезапно восстали и захватили власть, белого человека вовсе не утешила бы мысль о том, что именно англосаксонская раса этих негров в Америку завезла. То же происходит у нас в Англии, где наши машины вот уже пятьдесят лет как облегчают наш труд, одновременно отнимая у людей работу и оказывая влияние на их умы, и вот уже во всей Англии едва ли остался хоть один дом, где не было бы всяких штучек, всяких металлических приборчиков, и они уже являются не творением Человека, а творением машин. И словно подтверждая все мои давние подозрения, явилась еще и эта машина, при всей своей вульгарности обладающая мощью, несравнимой с нашей. Я, как шахматист, ее на себе испытал. Неужели наши дни сочтены? — думал я. Вслед за мегатерием, мамонтом и всевозможными крупными ящерами. Неужто приходит и наш черед?

По дороге домой мрачные мысли выветрились у меня из головы, но остались где-то в подсознании, и когда через пару дней я снова пришел в Отбери и в привычный час застал Метика в клубе, все это вновь всколыхнулось, и я вновь забеспокоился. Частью этих мрачных опасений я попробовал поделиться с Метиком, но то ли он меня не слушал, то ли был слишком поглощен раздумьями о своем чудесном механическом гроссмейстере, но он не оценил должным образом то, что я пытался до него донести.

— Эта моя штука, — сообщил он, — начала играть совершенно новый дебют. Само собой, для меня это уже сложновато, но это непременно нужно показать асам. Сдается мне, ничего подобного до нее никто не разыгрывал.

— Ага, — сказал я. — А тебе не кажется обидным позволять такой штуке быть недоступной нашему понимаю?

— Думаю, ее обязательно нужно показать асам, — повторил он.

Я понял, что мы по разные стороны баррикад. Он мечтал продемонстрировать возможности своей потрясающей машины. А я хотел бы, чтобы Человек отыграл свои позиции, — позиции, которые никому нельзя позволять узурпировать. Дальнейший разговор не имел смысла. Мы совершенно потеряли интерес играть друг с другом, однако когда Метик снова пригласил меня к себе, я с радостью согласился, ибо чем больше я беспокоился, тем больше хотел увидеть, насколько далеко может зайти эта машина. Я был убежден, что нам по силам удержать свое первенство во всех сферах, кроме мыслительной, а эта машина была намного более глубоким мыслителем, нежели мы. В этом не было сомнения. Я не знаю в мире ничего лучшего для проверки интеллекта, чем шахматная доска. Возьмем всевозможные дискуссии — ведь частенько становится понятно, что ни один из собеседников не способен предельно точно выразить свои мысли. В стратегии, которая так похожа на шахматы, люди делают себе громкие имена, но чистота этого искусства зачастую омрачена и искажена случаем, посему, хоть стратегия и является серьезным испытанием, ей не сравниться с шахматами в качестве теста на интеллект. Поглощенный своими неясными страхами, я молча брел по дюнам за Эллаби Метиком среди вечереющих зарослей мяты и тимьяна.

Вскоре мы добрели до его домика и вошли в гостиную, где перед шахматной доской, скрытый панелью из дерева грецкого ореха, восседал монстр. На столе лежала полоска бумаги, которую используют шахматисты для записи ходов, два остро заточенных карандаша и нож, которым их недавно заточили, с еще открытым лезвием и следами грифеля на лезвии. Стальные руки покоились неподвижно.

— Слушай, — сказал я Метику, — не хочу давать тебе советы по поводу твоих вещей… Но ты вполне доверяешь этой машине?

— А что? — спросил он.

— Она умнее нас с тобой, — сказал я.

— Да, конечно, — сказал он с нескрываемой гордостью.

— А если предположить, — сказал я, — что она вдруг начнет завидовать кому-нибудь?

— Завидовать? — переспросил Метик.