Расстрел на площади

Сержант раздавал письма, громко выкрикивая очередную фамилию и хлопая счастливца по плечу; вокруг шелестели бумажные листки, распечатывались конверты, а Митины надежды таяли по мере того, как иссякало содержимое почтового мешка.

— Ну, салажня, помни мою доброту! — говорил сержант напоследок, и это означало, что писем больше нет.

Митя глядел на выпотрошенный мешок, валявшийся на полу, и к горлу подступал ком.

Оленька не писала. Она не писала несмотря на то, что сам Митя ежедневно опускал в почтовый ящик маленький белый конверт, а в нем письмо, адресованное ей лично.

— Может, до нее не доходят письма? — в который раз говорил Митя, жалобно взглядывая на невозмутимого Сидоренко, будто призывал его в свидетели. — Может, у нее адрес сменился?

— В жизни все бывает, — философски откликался тот.

Однако по мере того как дни шли, а от Оленьки по-прежнему не было вестей, Митей постепенно овладевала тоска.

Ночами, если комвзвода Школьник не отправлял в очередной раз драить сортир, Митя лежал на узкой жесткой кровати, глядя в исчерченный тенями потолок, и размышлял о том, что красивая девушка — это великая загадка. Если Оленька не любила его, то почему же она отправилась с ним в цирк, улыбалась, заглядывала в глаза, просила купить в Венгрии голубую кофточку? Если любила, почему не отвечала на все его послания?

Однажды — это было уже под утро, а сон все не шел, и Митя, уставясь в потолок, снова и снова шептал Оленькино имя, — так вот, однажды внезапная догадка пронзила мозг. Митя так и подскочил на своей кровати.

Вот в чем дело! Оленька в нем разочаровалась. Она-то считала, что доблестный воин Дмитрий Бажин окажется на самом важном участке, в самом интересном месте — не в Венгрии, так хоть на Курилах. Она ждала от него поступка — Поступка с большой буквы, а он очутился в каком-то захолустье, в городишке, который, наверное, не сразу отыщешь на карте, и это в Оленькиных глазах было оценкой его достоинств, его значимости в этом мире.

Митя был ошеломлен.

Как же он раньше не понял!

Он с ужасом вспомнил свои подробные письма, и описания полуразвалившихся саманных домишек за забором части, и то, как (надеясь вызвать улыбку Оленьки) рассказывал про чумазых детей, гонявших в лопухах кудахчущих кур, и про армейских сослуживцев.

Конечно. Она прочла все эти наивные до глупости послания — и навсегда разочаровалась в нем.

А он ведь так и не купил злополучную голубую кофточку, хотя Оленька наверняка ждала этот его подарок и наверняка была очень расстроена, что не дождалась!

Митя решил действовать. На следующий день, сразу после утреннего занятия по физподготовке, он строевым шагом подошел к комвзвода Школьнику и, браво отдав честь, попросил разрешения обратиться.

Прищурясь, старший лейтенант поглядел на вытянувшегося в струнку рядового и презрительно буркнул, будто сплюнул:

— Обращайтесь.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите подать рапорт.

— В чем дело?

Митя набрал в легкие воздуха и сообщил:

— Хочу служить в Венгрии.

— Чего? — переспросил Школьник.

— Желаю нести воинскую службу в армейских частях, дислоцированных в Венгерской Народной Республике.

Когда до Школьника дошел смысл сказанного, он так удивился, что едва не выронил из пальцев дымящуюся папиросу. Удивился старший лейтенант, пожалуй, не столько неожиданности просьбы, сколько наглости рядового, посмевшего заявить подобное.

Он сам, Школьник, вынужден был торчать непонятно где и возиться с этими городскими сосунками вместо того, чтобы делать карьеру штабного офицера.

Он сам не единожды обращался с рапортом к вышестоящему начальству и просил перевести его туда, где его опыт и знания будут нужнее всего и принесут пользу Родине, — в штаб армии.

Однако ему, старшему лейтенанту Школьнику, неизменно отвечали отказом. Ему даже не присвоили очередного звания, хотя срок давным-давно подошел.

А тут какая-то сопля зеленая, маменькин сыночек, дерьмо столичное — и лезет к нему с вопросом, нельзя ли в Венгерскую Народную Республику, как вам нравится!

— Ты чего, Бажин, охренел? — поинтересовался Школьник с хорошо знакомой Мите кривой улыбкой, выражающей крайнее презрение. — Моча в голову ударила?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант!

— Тогда иди отсюда и дай спокойно покурить!

Но Митя будто не услышал и звонким голосом повторил:

— Разрешите подать рапорт!

Старший лейтенант поглядел на упрямца с некоторым удивлением. Он всегда удивлялся, когда кто-нибудь отважный, из числа подчиненных, решался ему перечить, не боясь провести ближайшие пару-тройку ночей за чисткой солдатских унитазов.

— Рапорт, говоришь? — иронично кивнул головой он. — Это ты хорошо придумал. Ну что ж, подавай. Можешь сразу, чтоб не мучиться, подать свой рапорт в сортир на гвоздик.

— Виноват, не понял, — сказал Митя. Он твердо решил не обращать внимания на любые гадости, которые, как предвидел, польются из уст комвзвода, поэтому даже глазом не моргнул, когда услыхал:

— Сверни рапорт в трубочку и засунь себе в жопу!

— Могу я обратиться с данной просьбой к командиру роты? — четким голосом произнес Митя.