Ведь и в эпопее старшего современника Ла Боэси — Рабле (1494—1553), при всем отличии ее литературного жанра, легко проследить развернутую критику существующего строя, данную в процессе смотра современной Рабле действительности. Достаточно вспомнить несравненное описание методов управления тогдашней Франции — продажность, взяточничество, тунеядство разбухшей армии чиновников государственного аппарата — и в особенности непревзойденную картину высасывавшего все соки из населения огромного, разветвленнейшего налогового аппарата. Рабле изображает его в виде отжимающего «золотой сок» давильного пресса, отдельным частям которого он дает выразительные названия: винт пресса назывался приходом, лохань — расходом, большая гайка — государством, днище — недоимочными деньгами и т. д. Разве весь этот воспроизведенный в романе Рабле снимок с действительности не свидетельствовал красноречиво об усиливавшемся политическом гнете? И разве нарисованное Рабле Телемское аббатство не было выражением его попытки создать некое идеальное общежитие, противопоставленное неприглядной окружающей действительности? Ла Боэси, разумеется, не был одиночкой в своем обличении и протесте против политических порядков тогдашней Франции. Те же указания, те же жалобы, только по-иному выраженные, мы найдем в политических писаниях многих старших и младших современников Ла Боэси: и у такого поборника просвещенной веротерпимой монархии, управляемой при содействии парламентов и генеральных штатов, как Этьен Паскье (1529—1615), и у Агриппы д’Обинье (1550—1630), и даже у такого идеолога абсолютизма, как Жан Боден (1530—1596). Этот протест против деспотизма королевской власти действительно стал постоянным сюжетом французской публицистики того времени, который, по правильному замечанию Монтеня, трактовался «в тысяче всевозможных сочинений».
Итак, каков же был замысел Ла Боэси при написании им «Рассуждения о добровольном рабстве»?
Излагая разыгравшуюся вскоре после смерти Ла Боэси борьбу вокруг опубликования его произведения, мы убедились, что уже современники Ла Боэси разделились по вопросу о понимании характера «Рассуждения о добровольном рабстве», что уже в XVI веке возникли те две основные трактовки, которые, с известными изменениями, и по сей день господствуют в литературе о Ла Боэси. Опубликовавшие его сначала частично, потом полностью гугеноты использовали его как боевой политический памфлет, направленный против крепнущего абсолютизма. Свидетельство же Монтеня, которое мы подробно разберем ниже, соответственно искаженное, послужило основой многих лжетолкований.
Не приводя длинного перечня буржуазных авторов, стремившихся фальсифицировать образ Ла Боэси и пытавшихся представить его трактат как простое школьное упражнение на заданную тему, остановимся лишь на двух примерах таких искажающих оценок памфлета: Сент-Бева и Арменго. Именно Сент-Бев положил начало тому поклепу на Ла Боэси, который позднее перепевали на все лады его буржуазные единомышленники: трактат Ла Боэси, уверяет Сент-Бев, это — «классическая декламация, шедевр десятиклассника». Однако это утверждение, этот приговор носит явно реакционную окраску. Достаточно расшифровать, к кому относились злобные слова из статьи Сент-Бева вроде следующих: «В 1789 г. и совсем недавно , уже в наши дни, вытащили на свет этот трактат опять для той же цели, чтобы сделать из него факел»[117]. Говоря об этой «совсем недавней» публикации памфлета Ла Боэси, Сент-Бев имел в виду не только издание, направленное против июльской монархии, но и указанное выше издание «Рассуждения о добровольном рабстве» вместе с трактатами «О тирании» и «Об узурпации», являвшееся ответом на государственный переворот 2 декабря 1851 г. и изобличавшее режим Наполеона III[118].
Борцы против июльской монархии, борцы против второй империи во Франции — вот кто были те «бунтовщики и смутьяны», на которых обрушивался Сент-Бев. Реакционный пафос негодования Сент-Бева не нуждается в дальнейших комментариях. Нам необходимо было только раскрыть, каков был тот мутный источник, из которого не переставали черпать реакционные буржуазные авторы.