Рассыпается Фейерверк

Жара давит, словно прессом, Мария и Рауль носят воду животным, Жанна наливает ванну капуцинам. Моя нарядная жилетка отправляется в стирку, хотя мне кажется, что еще недельку она вполне могла прослужить… Не люблю ходить без нее и сливаться с толпой.

Окна и двери Ярековой каюты распахнуты настежь, чтобы хоть немного охладить воздух внутри. Доктор сидит у порога вместе с Панеттой. Они чистят картошку к обеду и развлекают байками Натаниэля, благо, баек у цирковых великое множество, а он отвечает нечасто и коротко (горят разбитые губы). Смеется, то и дело болезненно охая (ребра тоже ноют).

Рауль, выходящий от Паши, видит раскрытую дверь лазарета и замирает, словно наткнувшись на стену. Опускает лицо и гепардом пробегает мимо, изменяя своей обычной медвежьей вальяжности. Удивленная Панетта смотрит ему вслед.

На другой день Жанна вместе с Марией уводят лошадей с баржи: Томас может переносить резкие звуки, а как воспримет их кобыла – неизвестно. Двух капуцинов Мария несет с собой. Сварка пугает меня. Сияет так, словно у нас в трюме поселилась звезда. Тянет лучи сквозь щель, хочет на волю. Паша ревет в ответ рычащей болгарке. От ударов заклепочных молотков вздрагивает Вольфганг, а Жозель улыбается. Она с самого утра устроилась с вязанием под козырьком пустой конюшни, чтобы наблюдать за рабочими. Подрядчик приветственно машет рукой.

К одиннадцати объявляют, что Закари будет обедать с нами. Дети спрашивают, кто это, взрослые таинственно улыбаются, поглядывая на Жозель. Три кастрюли и укутанный в одеяло чугунок хранят в себе дивные яства. Цирковые накрывают стол скатертью, едят чинно, в кои-то веки пользуются ножом и вилкой. Карлос – настоящий фокусник – где-то раздобыл даже белоснежные салфетки! Закари и Жозель почти не едят, но болтают без умолку. Пианистка шикает на сыновей, привычно обменивающихся кусками, желанными для одного и отвратительными для другого. Рауля за столом нет.

Натаниэль пробует вставать. Мы узнаем: его избили за то, что парень не захотел добром отдавать свои серебряные часы. Часы ублюдки все же забрали и чуть не забрали жизнь. Карлос глубокомысленно замечает, что это будет уроком на следующий раз: ценность жизни и здоровья ни с чем не сравнима. Особо новичка никто не расспрашивает: захочет – расскажет сам. Вечером он сидит в плетеном кресле Марии, куда Ярек натолкал подушек и с нескрываемым интересом смотрит на Трубача с Мальчиком, которые разучивают какой-то марш. Рауля нигде не видно.

Смотри, баржа вместительна, однако на ней невозможно спрятаться всерьез – стоит выглянуть из каюты, как обязательно встретишься с соседями. Хотя бы потому, что гальюн один на всех.

Ночью я ворочаюсь, не в силах сомкнуть глаз. Судно пропахло жженым железом и плавленой резиной, звезды поглотило зарево прибрежных фонарей. Давай лучше выйдем наружу, ветерок пригладит вздыбленную шерсть, унесет дурные мысли… Гляди-ка, не только мне не спится сегодня! Грузная фигура с рюкзаком шагает прочь от дома. “Травиеса” жалобно скрипит Раулю вслед. Не успеваю я предпринять что-либо, как другая фигура кубарем скатывается следом, сверкнув босыми пятками. Зацепившись за последнюю доску сходней, падает на колено, но тут же вскакивает и бежит дальше. Здоровая рука хватает Рауля за куртку.

– Ты уходишь из-за меня?!

– Убери руку, иначе будешь носить на перевязи обе.

Слова Рауля тяжело падают на дорогу. Он идет дальше.

– Amore! Нет, не уходи!

– Засунь свою amour (Рауль нарочно подчеркивает разницу произношений) туда, где у тебя разве что рукояти штурвала не побывали!

Флавио бежит следом, хоть больше не пытается трогать.

– Хочешь, я больше не буду к тебе приходить. Я клянусь! – его голос дрожит, готовый сорваться. – Не нужно из-за меня…

– С чего ты решил, что это из-за тебя?! – взрывается Рауль.

Флавио ошеломленно замирает. Рауль делает еще тринадцать шагов и останавливается. Стоит, опустив голову, долго, у меня даже рука затекла держаться за перекладину фонаря. Потом разворачивается и идет назад, мимо Флавио, поднимается на “Травиесу” и захлопывает за собой дверь своей каюты. Итальяшка какое-то время стоит на берегу, дрожа от ночного ветра, потом тоже возвращается. Пойдем-ка спать и мы.

Кальций

Натаниэль умеет петь. Это выясняется в день окончания ремонта, когда сверкающая одним боком “Травиеса” отходит от пристани. Пианистка с Трубачом на два голоса пели, развешивая чистое белье, а тихо подошедший гость неожиданно вступил третьим, да так ладно, что заставил их умолкнуть и выглянуть из снежных ущелий пододеяльников. Прибежал Трубач с калабашем. Теперь на скамье у борта сидят вчетвером, а мы слушаем песни: дорожные, традиционные, песни из фильмов, веселые и грустные.