Рассыпается Фейерверк

Так, счастливые и печальные, мы разом остаемся без двух основ нашего бытового благополучия. Остаемся с надеждами: одной – что они не вернутся… о другой и думать стыдно – что все же вернутся.

____________________________________________

"На рассвете" – песня из фильма "огни Нью-Йорка" 1928 г.

Магний

Теперь Панетта живет с Пианисткой в трюме, а в надстройке юта – Натаниэль с мальчишками. Братья в полном восторге от нар, которые им сколотил Ярек (а отшлифовал Рауль, но это ночной секрет). Меню изменилось: теперь на десерт подают ванильный пудинг, на который дети смотрят с большим подозрением, и, я считаю, они правы: та еще гадость. На кухне работают Пианистка, Панетта и найденыш. Чую, скоро это станет его кличкой.

После завтрака Ярек стучится к капитану, и лицо у него мрачнее некуда. Через минуту я понимаю – почему. Из шкафчика пропали ампулы обезболивающего. Вдвоем мужчины смотрят в круглое окно, где Натаниэль о чем-то разговаривает с пасущимся Томасом.

– А где Вольф? – тихо спрашивает Ярек.

Карлос бледнеет и срывается с места.

Мы находим его в дальнем углу трюма, где прежде пряталась от шестиглазой твари Панетта. Клоун улыбается клоунской улыбкой, по глубоким морщинам течет.

– Прости меня… Прости.

Он смеется заторможенно, словно пластинку с записью хохота придерживают пальцем. У Карлоса такое лицо, что я понимаю: обезболивающее сейчас требуется ему самому, укол прямо в сердце. Они с Яреком подхватывают старика подмышки и несут в каюту.

Карлос ставит новый номер, с Панеттой и Яреком. Девочка боится высоты, но полна решимости преодолеть свой страх. Начинают с низко подвешенной трапеции. Доктор держит в ладони ступню новой партнерши осторожно, словно это хрупкая синица. Панетта расцветает над его головой темным кружевным цветком.

Мальчик, не спрашивая разрешения, берет из каюты спящего Вольфганга грим и парик, а потом показывает всем точную копию лучшего номера клоуна, только его тонкая фигура в роли рассеянного старика смотрится скорее трогательно, чем смешно. Впрочем, грустные клоуны тоже бывают… Карлос дает добро. Мальчик улыбается Панетте, та возвращает воздушный поцелуй. Найденыш смотрит на них и негромко поет. Мелодия незнакома, но я знаю, где ее исток.

Мы выступаем, Натаниэль смотрит, приоткрыв рот, ему нравится наш яркий карнавал посреди предосенней тихой провинции. В этот раз на арене полыхает пламя. Наш билетер с тоской смотрит на алый с золотом костюм напарника, готовящегося к выступлению, и со вздохом повязывает на шею ядовито-оранжевый шарф Жанны.

После шоу Найденыш убирает арену и ряды вместе с мальчиками, а когда те уходят, еще долго бродит по пустому шатру. Трогает золотые кисточки занавеса, пробует на вкус запах керосина, оставшийся от огненного дыхания Карлоса. Поднимается на помост для оркестра, гладит пальцами пюпитры, в конце концов решается сесть за инструмент Пианистки.

Вольфганг понимает в настройке, потому наш роялино в прекрасном состоянии.

Натаниэль играет тихо, но пальцы бегают по клавишам уверенно, а на лице Найденыша – истинное блаженство. Кажется, его глаза уж слишком влажно блестят. Слушай, да это вовсе не бульварные песенки, а настоящая классика! Партита до-минор Баха звучит нелепо и дико в темном цирковом шатре, музыка летит от белеющей рубашки ввысь, отчаянно мечется под куполом; наши веселые алые полосы для нее – прутья клетки. Обрывается на полутоне, а у мрака вырастают руки, ложатся на белые плечи Натаниэля, черная голова склоняется, заливает кудрями, шепот вспархивает и рассыпается отдельными выдохами.

Я спускаюсь вниз, бегу на помост. Не раздумывая, вцепляюсь в ногу мерзавца, но промахиваюсь, а прокусить сапог мне не под силу. Меня стряхивают прочь, вполголоса ругнувшись.

Найденыш не испуган, а следовало бы. Светлокожая кадыкастая шея вытягивается назад, словно у гуся под ножом, шаркают о пол подошвы, скрипят ножки банкетки. Два силуэта, светлый и темный, отходят от роялино, неловко задетая фальшивая нотка зовет Найденыша назад, но тщетно. Больше я ничего не различаю, только слышу и угадываю. Шорохи удаляются в сторону загона, я следую за ними, оставаясь невидимым. Шелест и дыхание сменяют тихий вскрик и глухое чавканье, словно за стенкой ужинает вампир. Жаль, наши стойла сделаны не из занозистой осины…

– Хочешь меня?

– Да… боже, да…

Господи, отвернись и не смотри на то, как жалки они оба: один – в своей толкающей на низость ревности, другой – в рассеивающейся иллюзии невинности.

Когда все кончается, остается лишь тянущийся по колкому сену мускусный пар, дыхание спящих да пофыркивание Томаса. Но чу… скрипит дверь.