Раунд. Оптический роман

– Скажите мне, – она говорит почти умоляюще, – объясните мне. Он был ваш учитель. Он вам ничем не был опасен. Вас вербовали? Я читала протоколы, но там так много и так непонятно… Почему вы согласились? Вы же пожилой человек, что вам сейчас скрывать?

Когда пахан умер, когда его положили в Колонном зале, я сразу вывел всех своих на улицу. Вообще было холодно, но от толпы исходил как будто какой-то жар и поднимался над улицами. Густое небо висело прямо над макушками; все шли опустив головы. Мои не рыдали, ох, мои были циничные ребята, вы мне поверьте: цирковые всегда самые циничные. Это особенность профессии: когда ты по сорок раз в день себя убиваешь – в самом таком прямом смысле слова, физически, – и если не убил, считай, везенье, то ты дураком запросто можешь остаться или, там, просто не очень умным, но вот цинизма в тебе будет через край. Четыре дня ходили, даже не перемигивались, потом объявили окончательно – тогда я сказал: все на улицу. И раскидал всех по секторам: кому на Страстной, кому на Неглинную, кому еще куда. Шли и шли и пели «Вечную память», как было сказано.

Наша помощь понадобилась практически сразу же. Давить стали быстро, мои начали вытаскивать людей, выдирать их из толпы, запихивать на тумбы, в подъезды, на машины. Один из моих эквилибристов рассказывал потом: девчонка пятилетняя отбилась от матери, и совсем ее уж затоптали, он увидел какой-то ЗИС на тротуаре, недолго думая открыл дверь и закинул девчонку туда – внутри сидели два архангела, вытаращили глаза: ты что, бля, творишь, – он заорал на них матом, они замахали руками: ладно, ладно, мол, давай, только мать найди. Мать, идиотка, металась и вопила где-то поблизости, он показал ей, где дочка, она стала креститься и целовать ему руки, он еле от нее отлепился. Другой стал вылавливать в давке самых тощих и затаскивать их на высоченный парапет на Жданова. Третий… Там конной милиции было до черта, это не говоря уж о пеших, о грузовиках. Вы представляете, что с лошадью происходит в таком бардаке? Понести она, допустим, не может – ей некуда, но вот один дрессировщик мой рассказывал: вытягиваю мальчика из толпы, кругом какие-то пуговицы оторванные и калоши, мальчик задыхается – и тут боковым зрением вижу, что лошадь вздымается на дыбы и копытами в толпу, в самое месиво, кому-то по голове, по груди, кто-то падает, кровища… Швыряю мальчика на столб, он вцепляется руками-ногами – а я рывком к этой лошади, висну на поводьях, нагибаю башку ей, стараюсь рукой закрыть ей глаза, хоть один глаз… Этот дурень верховой, ну, мент-то ошалел от ужаса, сидит, не шевелится, только орет «мамочка!» – небось, первый раз. А я же вообще по хищникам, никогда с лошадьми не дела не имел, но тут какой-то инстинкт сработал. Такое рассказывал…

Потом где-то толпа стала совсем напирать, на Рождественском, и там булочная какая-то, закрытая, и люди напирают на витрину. Мои продрались вперед и выдавили стекло; людской ком ввалился в эту булочную. Ну что еще… Пирамиду выстроили и передавали на верхние этажи тех, кто весом поменьше… Беременную женщину волокли, волокли – и не смогли заволочь. На какой-то грузовик ее закинули вроде. Сколько детей там порастеряли. И как их потом искали. И кого нашли, а кого нет…

Цирк – вообще великая организация, я вам скажу. Там так запросто помирать не принято. Техника безопасности.

Молчит, смотрит в пол. Потом поднимает голову, смотрит прямо на меня, глаза мокрые, губы надуты слезами, но держится, говорит жестко:

– Не заговаривайте мне зубы. Вы грехи отмаливаете или что?

Лихая. Девяностолетнему человеку так сказать – это надо много силы иметь.

...................

Это интервью было опубликовано в 1992 году в журнале «Огонек».

5. Интерференция света Денис Литвак

Fold ’em, let ’em, hit me, raise it baby stay with me.

– О чем я тогда вспоминал, вы спрашиваете? О том, какая мерзостная осень была тогда в Петрограде. Я тогда тоже ходил к такому же специалисту, ну, я рассказывал вам. И осень была… Ну, я не буду всерьез сравнивать петроградскую осень с парижской, это смешно.

Я получил звонок. Я совсем не понял, о чем идет речь. Сначала кто-то говорил по-французски: «Puis-je parler à monsieur Litvak?» Говорю: «Да, это я». «Attendez, s’il vous plaît, je vais vous connecter». Потом кто-то взял трубку и заговорил по-русски, и снова: «Обождите, я вас соединю». Я с момента эмиграции по телефону по-русски не говорил ни с кем… ну, или как там? С женой? Был поражен, короче говоря. И затем – женский голос, совершенно мне в первый момент не знакомый. Голос как голос. Это была Ирина. Они были в Париже. И наконец она говорит: «Я передаю трубку». – И вот его голос, этот хохот в трубке, этот пулеметный речитатив, этот кашель!

И я записываю адрес.

– Он вам сказал, что болен?