Раунд. Оптический роман

Дальше нам надо было отрабатывать. Был «Фашистский зверинец» – гротесковая вещь, за решеткой бесились, орали, ревели – в масках, одновременно звериных, одновременно напоминающих Гитлера и всю его шоблу, на груди у них были вышиты имена: Геббельс в виде гиены, Геринг в виде волка, Гудериан… не помню уже… На афишах были стихи: «Тверда уверенность, ее мы не таим, цирк самолет создаст со зрителем своим». Рык и вой стоял, бойцы ухмылялись… Потому что лирика – не метод. А метод – чеширский кот. Это я тогда хорошо понял. Мы, в общем, вместе с ним это поняли – даже не обсуждали, а просто синхронно пришли к выводу. Масленичный кот как прием. Чеширский – это я уж потом стал так называть, сам. Когда вышел перевод Демуровой, Сеныча уже давно убили. А набоковский перевод мы прочли, мы оба прочли… Как мы его достали – но это я отвлекаюсь, конечно. Но да – масленичный кот как прием, мы с ним рядышком это подумали и обсудили, когда оба уже окончательно это решили. Лирика одна не работает, работает мерцание, лирическая слеза – то ли есть, то ли нет, – и внезапно, до сжатых зубов, до скрежета, до лопающихся в глазах сосудов. Пятиминутка – как это я потом прочел. Сколько ж я всего прочел, что надо было бы с Сенычем обсудить – но поздно. Но это тоже не метод, чередовать надо. И он бы согласился. Чередование и мерцание. Надо что-то сказать этой девочке.

– Нам надо было их зарядить. И так заряжало лучше Шульженко, вы уж мне поверьте.

– А вы с ней встречались?

– С Клавдией Ивановной? Встречались пару раз, беседовали, интересная женщина.

– Ну расскажите, интересно!

Видел я ее… пару раз видел. Ленинградский фронтовой джаз-бэнд. Это ж была оборона Ленинграда, зачем наврал? Все-таки не надо интервью в моем возрасте – и ситуация другая. И завертелись в голове эти пыточные мотивы: «Не голос твой услышу в тишине» ложится на частушечный бой.

– Мы с ней имели одну общую знакомую, тоже актрису, но менее известную, Нина Фардина ее звали, она тоже выступала на фронтах, тоже «Платочек» пела и «Танго о юге» – и вот через нее, через Нину-то эту, мы пару раз общались. Но это неважно, я вам про случай стал рассказывать. Правда, я его уже описывал в своих воспоминаниях.

– Нет, но вы повторите, конечно!

Вообще ни черта не держит. Интервьюер так называемый.

Она потом напишет на Сеныча донос, эта Нина Фардина. И это будет самое бессмысленное действие на свете. На него и так уже пошли войной, когда война закончилась. Что вот ей не сиделось? Спокойно могла не мараться, его бы и так убрали – но нет, поучаствовала.

Это был вопрос времени. Он все знал.

Мы сидим у него, скатерть опять залита мадерой – Ирина поджимает губы, но Ирина, надо понимать, к этому моменту уже на последней стадии нервного истощения. Она уже все понимает. Она не спит к этому моменту уже сколько? Полгода. Вообще не спит, ни с каким снотворным. Сеныч рассказывал: ходит ночью по улицам, приходит с утра. Он встает, она варит ему кофе и плачет. Я говорю: «Может, уехать?» Он улыбается своей этой улыбкой – ну как ее описать? «Ты смеешься, что ль?» – «А что вы предлагаете?» – «Знаешь, – говорит, и мне на секунду кажется, что он серьезен, – помнишь, у Лескова: “самовольно повесился”? Когда попик один пил-пил, да потом послал прошение, чтобы его как можно скорее расстреляли или в солдаты отдали, но не дождавшись… – кашляет, а я понимаю: ни черта не серьезен, опять измывается, – не дождавшись, говорю, самовольно повесился. Ничего не напоминает?» – Ни черта он не серьезен, ему плевать на меня просто. Кладет в стакан сахар и мешает энергично и аккуратно; чай вздымается воронкой вокруг ложки, доходит до края, но не выплескивается. Зачем, зачем ты так рисковал, дурак, зачем вы так рисковали, Семен Натанович, зачем вы прете на рожон, зачем вы подставляетесь? Он затягивается и смотрит на меня через дым. «Я думал, ты далеко пойдешь, а ты туповат остался». Он умеет зверски обидно сказать. Я знаю, что нужно ответить, но у меня колет нижнюю губу: тут надо холодной воды выпить, но ее нет, отпиваю мадеру, но от нее только хуже. И не могу говорить, молчу. И он молчит, смотрит на меня и все, мерзавец, понимает. Ведь все же понимаешь, чтоб тебя. Лысый, мелкий, носатый, шустрый. Как я буду жить-то без тебя. Я не могу без тебя. Такие дела. Ирина грохает чайником на кухне и проходит; я вижу ее отражение в окне: красивая. Всегда была красивая, в студии была самая красивая, когда он ее увидел. Сама невысокая, но его выше на полголовы. Ни черта я не вижу, никакого отражения – она же на кухне. Но красивая! Черт бы ее побрал. Я говорю, сил набравшись: «Можете геройствовать сколько угодно, а выход есть всегда. Предупрежден – значит вооружен. Времена вон как меняются. Подумайте об Ирине, вон она до чего доведена». – «Ирина! – он орет в кухню. – Иди-ка ты к нам. Мы соскучились».

И она приходит, щурится, негромко говорит: «Я пряники вам хотела принести», затягивается папироской. Они всегда курили. А я всегда терпеть не мог.