Равноправные. История искусства, женской дружбы и эмансипации в 1960-х

Конечно, эти обстоятельства повлияли на то, как каждая из женщин отреагировала на связанные с «Укспортом» разногласия. Возможно, не будь этих проблем со здоровьем, критику Олсен восприняли бы спокойнее. Но в каком-то смысле разлада следовало ожидать, и не только потому, что у Олсен уже несколько раз были размолвки с подругами-писательницами. С самого начала связь этих женщин казалась неожиданной: Секстон, женщина из богатой семьи, понятия не имела о том, как живет работающая мать вроде Олсен. На краткий период этих женщин объединили общие цели, но теперь их политические и профессиональные пути разошлись.

Олсен и Секстон не удалось восстановить прежнюю задушевную и близкую дружбу. Энн, которая нуждалась в заботе и поддержке друзей, не понимала, как Олсен могла так походя оскорбить ее и Кумин. Тилли, которая верила в высокие стандарты для всех художников, не исключая себя, отказалась класть свою честную критическую позицию на алтарь дружбы. Хотя три подруги и пообедали вместе в Бостоне в один из приездов Олсен, они не смогли вернуть легкости институтского общения, времени, когда у них были общие литературные вкусы и они заканчивали друг за друга предложения. Ближе всего к примирению подруги подошли в переписке. В конце концов, они, в первую очередь, были писательницами.

Когда их подвели слова, на помощь пришла природа. Олсен часто обращалась к природе в поисках утешения. Так же поступала и Кумин: ее описания сельской местности в поэзии и прозе наполнены чувственностью. Порой засушенный цветок или листок говорит лучше всяких слов. Однажды, через некоторое время после ситуации с «Уэкспортом», Олсен шла на чтения или урок и обнаружила, что несет три листочка, вложенные между страницами стихотворений Харди и Дикинсон. Кумин прислала ей эти листья как знаки наступления осени на Восточном побережье. «Я истолковала их как прощение за ту боль, что тебе причинила, — написала Олсен. — Спасибо, Макс. Боль утихает».

ГЛАВА 16. Нет ничего плохого в привилегиях, да только не всем они доступны

«Правительство ничего не контролировало», — так начинается эссе Джоан Дидион «И побрели в Вифлеем», впервые опубликованное в The Saturday Evening Post в 1967 году. Дидион описывает «холодную позднюю весну 1967-го в Америке», страну в беде:

Это была страна объявлений о банкротстве и публичных торгах, страна дежурных сообщений о бытовых убийствах и пропавших детях, страна брошенных домов и вандалов, которые делали ошибки даже в наспех нацарапанных словах из трех букв. В этой стране регулярно исчезали семьи, оставляя шлейф из фальшивых чеков и бумаг на изъятие недвижимости. Подростки кочевали из одного истерзанного города в другой, отторгая и прошлое, и будущее, как змеи, которые сбрасывают кожу. Дети, которых так и не научили и которые теперь никогда не научатся играм, удерживающим общество от распада. Люди пропадали. Дети пропадали. Родители пропадали. А те, кто оставался, подавали бессвязные заявления о пропаже, а потом уходили и сами 535.

Все, как в стихотворении Йейтса, распадалось, и Дидион отправилась в Сан-Франциско, где «проявлялись социальные потери», — чтобы взять интервью у хиппи и дезертиров и описать их искалеченные жизни. Джоан повествует о своих беседах с хиппи и наблюдениях за контркультурой. Эссе заканчивается описанием небольшого пожара, который начался в доме по вине трехлетнего ребенка, и пары хиппи, отчаянно пытающихся достать «какой-то очень хороший марокканский гашиш, провалившийся сквозь поврежденную при пожаре доску пола». Очевидно, что система нездорова.