Разбитое зеркало (сборник)

Но из кустов вылетел не разбойник-одиночка, а Набат, перемахнул через валежину, приземлился в снеговой пятак, как в озеро – в стороны только брызги полетели, лапы Набата разъехались, крупная желтобровая голова гулко хлопнулась о грудь; было видно, что Набат устал: кабанья семья водила его по оврагам и логам, где хряк уверенно пробивал в рыхлой каше след, а собака увязала, обдиралась до крови, набивала себе пасть землей и снегом. Набат молчал – не видя кабаньего стада, он почему-то не подавал голос. И может быть, исходя из правил гона, поступал верно… Не знаю, впрочем. Орлика и Пальмы не было видно.

– Что же ты, Набат?

Не надо мне было говорить это. Набат вздрогнул и посмотрел на меня так обиженно, укоризненно, что… в общем, даже у человека не может быть такого красноречивого взгляда, – надломленная усталая фигура с неуклюжими лапами, которыми Набат, казалось, не управлял – лапы двигались сами по себе, туловище само по себе, голова тряслась тоже сама по себе, плыла по воздуху, ободранный мокрый хвост сам по себе тащился сзади, перечеркивая слабую расплывчатую тень – пес находился на пределе возможностей, еще немного, и он свалится на землю.

– Устал, Набат? – спросил я, хотя спрашивать ничего не нужно было – разве и так не видно? И я сам должен быть бы здесь не сейчас, а раньше, хотя бы пятью минутами раньше – кабанья семья точно бы вышла на меня. А с другой стороны – глава-секач унюхал бы меня и постарался увести стадо в сторону. Нет, тут быть уверенным нельзя ни в чем.

В следующий миг в Набате что-то оттаяло, взгляд потеплел, он вильнул неуправляемым хвостом, с лету одолел край просеки и словно бы обрел второе дыхание – может, в эту минуту так оно и было, – сделал второй прыжок, перемахнул через канаву и исчез в кустах.

Я не вытерпел, побежал наверх к Владимиру Федоровичу – кабанья семья увела гон в сторону, здесь мы ничего больше не выстоим. А время идет – охотничье время… Скоро день сгустится, набрякнет вконец влагой, из оврагов и низин выползут тени, задавят свет, сольются с небом – тогда уже станет не до охоты. Пробежав метров двадцать в гору и почувствовав, что сердце колюче колотится уже в самой глотке, я остановился, глянул вниз – не покажутся ли Орлик с Пальмой?

Увы, не показались. Либо они безнадежно отстали, либо вывернулись из шкур и выдохлись окончательно.

Метров через пятьдесят я увидел Владимира Федоровича: он стоял на краю просеки, спиной ко мне, привалившись к раскидистому грустному дубу, глубоко изрезанному морщинами, держа наизготове свою тульскую вертикалку. Что-то он видел в плотном, исчерканном белыми березовыми полосами лесу, что-то засекал, – стойка была настороженно-боевой. Но стрелять Владимиру Федоровичу не пришлось: в лесу он так ничего и не высмотрел, а сзади него, всего шагах в двадцати, на просеку вымахнули четыре серые шерстистые тени, похожие на призраки: впереди шла длиннорылая страшноватая свинья, рассекала телом воздух – видать, хряк, проведя семью по заснеженным низинам, где надо было прокладывать дорогу, уступил место, когда снега стало меньше, сам ушел назад, потому что уже почувствовал настигающего Набата и понимал – с собакой придется схватиться, в центре двигались дети – вполне созревшие, упитанные, злые.

Тени появились на просеке бесшумно, Владимир Федорович не увидел и не услышал их, он даже не почувствовал стада, хотя охота и война развивают в человеке всякое чутье безмерно, я сунулся было вперед с криком, но крик застрял у меня в глотке, его не знаю чем загнало назад – то ли ветром, то ли снегом, то ли воздухом, – когда справился с собою, кабаньей семьи на просеке уже не было.

Стрелять я не мог – на выстреле стоял Владимир Федорович, как, впрочем, и он не мог стрелять со своей стороны – под пули вместе с кабанами попадал и я. Досада вспухла комком в груди, ободрала нутро до крови, обварила жаром голову, грудь, сердце – чего же это мы?

Секунд через пятнадцать на просеку вылетел Набат, крупной рыжеватой птицей перемахнул через закраину – он почти набрал упущенное, сейчас сядет хряку на зад – и верно, через минуту раздался его ликующий громкий лай: кабанья семья вела его теперь по плотному небольшому лесу, в который так пристально вглядывался Владимир Федорович.

В овраге на лай Набата эхом отозвались еще два голоса – хриплый и писклявый: собачья стая собиралась в кучу.

По просеке, сокращая дорогу, вверх пошли Орлик и Пальма, догнали Набата. Некоторое время собаки петляли по лесу, потом сбились в одном месте – лай их словно бы зафиксировался, перестал перемещаться.

– Бежим туда! – скомандовал мне Владимир Федорович.