Разбитое зеркало (сборник)

Пуля встряхнула его целиком, с гудом прошила тело до хребта и сплющилась, врезавшись в прочные позвонки, зашипела, выбивая из пасти пар, секач медленно, будто человек, перевернулся, стригнул воздух копытами, снес еще несколько хилых кустов неведомой лесной растительности, с кровью выбил из себя остатки воздуха и совсем рядом с собою увидел поугрюмевшего, переставшего лаять Набата. Из последних сил, захлебываясь кровью, секач перевернулся еще раз через спину, вскопал уцелевшим клыком землю, вывернул на поверхность окаменевшую чурку и попытался снести, сбрить с поверхности ненавистного пса, словно сорную былку, но Набат даже не пошевелился, хотя секач взрыхлил землю всего в пятнадцати сантиметрах от него – пес не боялся кабана, как не боялся и многого другого.

Гон кончился, и жизнь сделалась для Набата пресной, серой – а ведь остался еще в нем азарт, дыхание, желание, силы, можно пойти дальше за кабаньим стадом, отсечь всех по одному, в том числе и молодых «боцманят» – упитанных боровков, но люди почему-то не хотели этого. Набат задрал голову кверху, горестно обнажил зубы – он досадовал, злился на людей за то, что каждый раз они его обманывают, из охоты делают полуохоту.

И откуда Набату было знать, что у нас на руках имелось всего две лицензии – одна на кабана, другая на лося, что стрелять без лицензии нельзя и что конечно же мясо боровка мягче и слаще, чем жилистая плоть древнего сильного хряка, и боровка взять проще, чем брать умудренного жизнью секача, но охотников много, мясо хряка кое-что значит для кухни каждой семьи, а нежный легковесный боровок будет смолочен охотниками прямо у костра вместе с копытами, печенкой и сердцем. Под традиционную стопку и суп-шурпу. И тогда стрелки не принесут домой ничего, ну просто ни грамма кабанятины, а это не то чтобы не порядок, это маленький скандал и осложнения в доме перед следующей охотой.

Задрав морду, Набат завыл. Горестно, по-волчьи длинно, со слезой. Собаки опасливо шарахнулись от него. Секач дернулся в последний раз и затих, длинный уцелевший клык его, окрашенный кровью, вытекшей из почерневшей отшибленной губы, пусто щелкнул о нижний заточник, в пробитом булькающем нутре раздался затяжной печальный вздох – душа покинула тело, – больше секач не шевельнулся. Набат даже не покосился на него, грозное щелканье кабаньих клыков пропустил мимо, – только тут я отметил, что лобастая, с глубокой раздвоиной голова Набата похожа на волчью, и воет Набат по-волчьи, – пес высмотрел не небе черную, совсем невидимую днем, крохотную, как мушка, звездочку, зафиксировал ее и теперь пел ей песню.

– Замолчи! – прикрикнул на Набата Владимир Федорович, но пес и на него не обратил внимания, продолжал выть – видать, в его крови была волчья примесь, тогда Владимир Федорович вогнал в ствол патрон и, коротко ткнув ружьем воздух, выстрелил.

Набат перестал выть, напрягся с задранной мордой – казалось, он собирается подпрыгнуть, взлететь, пронестись над сомкнувшимися сосновыми кронами, раствориться в воздухе и укусить звезду, и очень жалеет, что это ему не удастся сделать.

– Нехорошо, когда собака воет по-волчьи, – сказал Владимир Федорович, – не к добру!

Он ткнул секача ногою в пах, в побитом кабаньем теле булькнула кровь, раздалось ворчание, и Владимир Федорович проворно отскочил в сторону – а вдруг хряк воспрянет духом, изловчится и попрет на него с единственным целым клыком? Торопливо вогнал в ствол патрон, отстреленный, картонный, застрявший в гнезде – подмок, видать, – не стал выковыривать, но хряк не шевельнулся – он был мертв.

– Однако людей надо скликать, делом заниматься: костер жечь, шурпу варить, насаживать на вертел печенку…

Все было в том январском лесу – и шурпа, и печенка, и холодная, разлитая по алюминиевым кружкам водка, и рассказы, без которых не обходится ни одна охота, – да что, собственно, те рассказы описывать, о них тысячу раз в разных бумагах упомянуто, тысячу раз поведано, и сколько уж за них выпито – никому не сосчитать, – все это было… было! И собаки, которым отдали первые куски, по традиции благодаря за хороший гон, и вой Набата, после чего его посадили в «уазик» председателя здешнего колхоза Петровича, толстого, проворного, черноглазого мужика, похожего на цыгана – и явно цыгана, примесь буйной вольнолюбивой крови в нем брала верх над всем иным.

Услышав голоса в лесу, узрев сизый приветливый дымок и учуяв вкусный запах, рвущийся из котла, Петрович с многолюдной трассы свернул к леску, на своем вездеходе благополучно форсировал снежную целину и очутился среди старых знакомых.

Оказавшись в машине, Набат перестал выть, угрюмо огляделся, куснул зубами синтетическую обивку двери – не понравилось, – и обиженно вздохнул. Потом ткнулся мордой в форточку-ветровик, отжал стекло и просунулся головой в проем, поискал глазами Орлика и Пальму.