Разбитое зеркало (сборник)

В том первом стрелковом уроке Владимир Федорович почерпнул для себя главное – делать так, чтобы любое оружие, которое он берет в руки, обязательно становилось продолжением его самого, оживало – тогда мишень обязательно будет просечена пулей. Глаза у Владимира Федоровича были зоркие, он научился стрелять. И вынес самые добрые воспоминания о хамоватом громкоголосом подполковнике, единственном из всех командиров называвшем младших лейтенантов лейтенантами – впрочем, Бердяев недаром повышал их в звании – все они вышли со сборов лейтенантами.

Почти на каждой охоте звучит этот рассказ Владимира Федоровича и всегда проходит на «пять». Владимир Федорович увлекается, на пальцах показывает, как вылетают из-под ноги кузнечики и жуки, как переворачиваются вверх пузом нежнокожие лягушата, как противно хихикают «товарищи лейтенанты» – он изображает смех, имитирует бас подполковника и пистолетные хлопки, издает скрип – так противно, по-коростелиному скрипит фанера, когда над ней проносится пуля – в общем, Владимир Федорович – настоящий артист и не было случая, чтобы охотники – сами неплохие врали, слушали его без удовольствия.

Не отклонились от традиции и на этот раз. Пока Владимир Федорович рассказывал, я смотрел на Набата – он пробовал протиснуть в узкий ветровик свое худое костлявое тело, тянулся к Ивану из последних сил, скулил, обливая хозяина желтой светящейся тоской своих глаз, но Иван не двигался, стоял у сосны, на обломленные сучки которой были повешены наши ружья, и глядел на Набата.

Что-то незримое было протянуто между ними – нить ли, волна ли какая воздушная, еще что-либо, не знаю, но ни хозяина, ни собаку не занимали ни общий шум, ни дымная жирная шурпа, ни мясо, которое охотники брали по паре кусков, один кусок для себя, другой кусок для собаки, давали той, которая больше нравилась, – они думали друг о друге, люди и псы, они были преданы друг другу.

Конечно, Иван – главный кормилец, главный защитник и главный покровитель Набата. В Ивановом доме Набата не признают – проку, мол, от него, кроме охоты, никакого: гончую собаку не посадишь на цепь, а если посадишь, то она не издаст ни звука, когда на подворье появится вор, к любому человеку подходит с лаской и готова умчаться с любым, если от того хотя бы чуть пахнет порохом, дробью и ружейной смазкой, в морозы на улице скисает, ее обязательно надо брать в дом, а с появлением собаки дом весь – стены, лавки, пол, окна – густо начинает приванивать псиной. В общем, барская, пустая это собака – гончая, ноль, полный ноль в деревенском хозяйстве. Так считала жена Ивана, так считали его тесть с тещей.

И только маленький, но уже с приметливым охотничьим глазом сынишка тянулся к собаке.

Владимир Федорович, закончив рассказ, подошел к «уазику», раскрыл дверцу:

– Выходи, пленник железного шарабана! – И когда Набат выпрыгнул, потрепал его за холку: – Остыл, злюка? – Набат никак не отозвался на эти слова, даже хвостом не вильнул, вздрагивая, он тянулся к Ивану, морщил черные дульца ноздрей. – Собака потому кусачая, что жизнь у нее собачья, – сказал Владимир Федорович, поняв все, и отпустил Набата.

Тот прыгнул к Ивану.

– Ну вот, и еще один день прошел, – бросив взгляд поверх сосновых макушек на ознобное сыроватое небо, проговорил Владимир Федорович, – к нашему безмясью по куску кабанятины получили, спасибо и на том! – Он пытливо глянул на Ивана: и с чего это пес так любит его, а?

А Набат старался прижаться к Ивану, ткнуться носом под руку, заглянуть в глаза, он улыбался, нижняя губа его смешно, будто у овцы, отвисла, обнажив чистые зубы, из-под верхней потянулась слюна, – взгляд источал любовь и еще что-то очень печальное, одинокое. То ли Набат чувствовал что-то, то ли просто находился в особом настроении – не понять.

Подошел лесник Потапов по кличке Вовочка, путавший в речи «р» и «в», – Набат поморщился от острого духа водки и лука, исходивших от Вовочки, – лесник рыгнул, прихлопнул рот ладонью и снял с сука ружье.

– Пойду погляжу, может, еще кто-нибудь где-нибудь лежит, чего-нибудь делает…

– Куда? У нас больше нет лицензий! – крикнул ему Владимир Федорович.

– А нам можно! – сказал Вовочка. Как работник леса, луга, опушки, оврага и полян, он считал, что все, что есть в этих небольших пущах, подвластно ему – что хочет, то и будет делать со зверьем и прочей тварью, которая тут живет и тут дышит – будет судить, будет миловать.

– Одно слово – можно! – Вовочка с треском вломился в кустарник.

– Слишком много выпил, – сказал Владимир Федорович. – Надо было наливать поменьше, тогда бы Вовочка был послушен, как барышня с Центрального телеграфа.

– Отвяжите мне Овлика, – прокричал Вовочка из кустов, – я пойду с Овликом!

Орлик принадлежал Вовочке, у него кормился и был личной собственностью лесника. Орлика отвязали, пес, радостно сбивая морось с кустов, прыгая то боком, то задом – он это умел, – бросился вслед за хозяином, залаял хрипло, хмельно, будоража оставшихся собак, и вскоре вслед за Вовочкой скатился в глинистый, с обсыпавшимися открытыми краями ложок.