Разбитое зеркало (сборник)

Страх за детей принадлежит не к страху, а к разряду совсем другому, поэтому Пальму никто не считал трусливой. Охота для нее – такое же удовольствие, как и для нас. Удовольствие, но не дело, промельк, приятная прореха между делами. Пользы от Пальмы в общем-то никакой, а все же, если ее нет, то гон получается неполный, чего-то в нем не хватает. Голос у Пальмы – бабий, тонкий, с острым подвывом, одышливый – на бегу у нее что-то перехватывает, дыхание пропадает, и Пальма часто захлебывается в своем лае.

Но все-таки главный заводила, закоперщик в тройке – Набат, без него хорошей охоты никогда не получится. И голос его – это голос вожака, лидера. Орлик вести гон так, как ведет Набат, не умеет, для него на охоте нет главного и нет второстепенного, для него все главное и все второстепенное. Он может поднять лося, погнать его, по дороге спугнуть с лежки кабана, увлечься им, потом кинуться в сторону за лисой, азартно облаять ее, увязнуть в снегу, ободрать себе брюхо о мерзлые сучья, прыгнуть на косулю, оказавшуюся рядом, забыть о лосе, о кабане, о лисе и о собственном кровоточащем животе, замерев с поджатым хвостом перед следом крупного волка, заинтересоваться рябчиками и уж потом, минут через двадцать, снова вспомнить о лосе и броситься на его поиски.

В результате пес почти всегда остается без сил. Он настолько бывает загнан, что до дома его потом несут на руках матерящиеся охотники, сбрасывают на подворье, как мешок, – но это позже, а пока те, кто построптивее, позлее, поздоровее, сами занимаются «собачьим делом» – теряя шарфы и шапки, на ходу выхаркивая слюну, гоняются за лосем, пробуют нащупать в снегу кабана, а он, хитрец, в двух метрах будет лежать, ни за что не поднимется, даже морду не повернет, если нет собаки, – знает, что за корму его хватать зубами никто не станет, да потом мало ли народу шляется по лесу… Ну и плевать, что с железными пукалками! Может, это люди грибы ищут – в снегу, а найдя, отстреливают из кривых ижевских стволов. В общем, охотники, если берут с собою Орлика, чаще всего остаются без добычи.

И совсем другое дело, когда на охоте бывает Набат. Набат, конечно, тоже может по ходу снять лису или косулю, но он никогда не даст увести в сторону от главной добычи – даже если ему случайно залепят пулю в лоб, он все равно останется телом на основном следу, вдоль него.

Конечно, он может прыгнуть в сторону за каким-нибудь косоглазым хамом, вздумавшим пересечь дорожку перед самыми его ноздрями, может сделать маленький крюк за лисой, от страху обмокрившей свой роскошный зад вонькой влагой, испугать ее так, что лиса покинет не только этот лес и район – покинет здешнюю область, но не более. Набат никогда не упускает из виду главную цель. Не было еще такого.

Набата любили. В лесных пиршествах, когда из свежего мяса готовили суп-шурпу, а на деревянных штырях, выструганных из веток, жарили крупно нарезанную печенку, Набату всегда доставался самый первый кусок, ему первому давали воды, чтобы пес пополнил запас в выпаренном обезвоженном организме, он первым получал телогрейку – в мороз взопревшая потная собака может, как и человек, погибнуть от простуды.

После Набата наступала очередь Орлика, а потом уж Пальмы – несмотря на то, что даму положено пропускать вперед, увы, – с этим не очень-то знающие этикет и реверансы деревенские охотники не считались и каждому воздавали по содеянному.

Итак, Набат вел гон.

Голос его прошил насквозь редкий березнячок, в котором зверья сроду не водилось – если только дуриком застревал лось пожевать нежной белоатласной кожицы с березок, но и то пугался недалекого шоссе и собственной незащищенности, среди хилых голых стволиков он выглядел паровозом, которого не только жаканом, можно взять даже кирпичом, умахивал в надежный дубовый лес, – затем голос победной песней обозначился на бугре, где стояло двое наших охотников, но, видать, Набату не удалось вывести кабанов на ружья – клыкастые издали почуяли запах горелых стволов, наддали и стремительными хрюкающими утюгами прошли метрах в двухстах от людей – в лесу это расстояние бесконечно велико, никакая пуля не одолеет, – и утонул в тесном, с густыми сросшимися кронами сосняке.

– Неужели потерял? – забеспокоился Владимир Федорович, мой напарник. Вернее, это я был его напарником. Владимир Федорович – местный житель, а я для здешних земель – седьмая вода на киселе, родственник из тех, о коих даже не вспоминают, родные места мои западнее, километрах в ста пятидесяти, в Волынском (ныне Становлянском) районе.

Раздавив унтами сырую заснеженную кочку, Владимир Федорович приподнялся на цыпочках, обнажил из-под ушанки ухо. Было тихо. Ни победной песни Набата, ни хрипа Орлика, ни тявканья Пальмы.

– Потерял, – огорченно проговорил Владимир Федорович и вздохнул, – что с возу упало, то пропало. Теперь не объявится, пока снова кабанов не поднимет. Я знаю Набата. Снег виноват – глубокий. Кабан по нему как торпеда идет, а собака вязнет.