Разбитое зеркало (сборник)

Немец хлопнул рукой по люку танка – команду подал: поехали! Танк косо, оседая одной гусеницей в снегу по середину катков, прополз полсотни метров, заревел трубно, выпуская из патрубков вонючий дым, и остановился. Его обогнали танки, на которые немцы не удосужились посадить «десант», – несколько машин, одна за другой, следом, вновь прочистив патрубки рёвом, двинулся танк, на котором находился Горшков, замыкающим пошёл второй танк, на котором находилась другая группа плененных разведчиков. На этот танк также поставили автоматчика, для охраны – осоловелого от мороза, с лицом, украшенным несколькими струпьями – следами обморожений и толстыми бабьими губами.

Когда танки чуть прибавили газу, стоять на броне стало невозможно – лучше уж пулю в лоб, – студь пробивала до костей, мозг вымерзал прямо в черепе, ноги мёртво прикипели к металлу, будто прикрученные гайками – не оторвать. И боль. Боль дикая. Никакого другого ощущения, кроме боли, не было. Горшков покрепче ухватился за скобу, приваренную к броне, перегнулся к Мустафе: как он там?

Мустафа держался. Набычился, согнулся в три погибели, побелел лицом и руки у него были белые – мороз брал своё. Надо было действовать – Мустафа готов к этому. И Охворостов готов.

В лицо ударил ветер, перемешанный с мёрзлым снегом, выбил из глаз слёзы, Горшков скорчился, увидел внизу, рядом со своими ногами, пляшущие ноги Мустафы и тоже заплясал. Так заплясал, что из-под пяток, кажется, полетели ледышки-брызги. С губ сорвался стон. Лицо Мустафы перекосилось, глянул снизу на старшего лейтенанта, рот у него зашевелился, сполз сторону и застыл на морозе.

Танки сейчас шли по краю заснеженной балки, по самому слому. Вверху, на закраине, снега было меньше, чем в длинной извилистой балке, в самой балке – больше, много больше. Наверняка в балке имелось много мест, где в снег можно было уйти с головой.

– Бежим! – выкрикнул Горшков с яростной злостью и вцепился пальцами в глотку немцу, сторожившему их.

Немец запищал (звук был тонкий, острый, будто кто-то проткнул резиновый шар), задёргал руками, с головы его слетела шапка с нахлобученной сверху каской, обнажилось лысеющее темя с редкими тёмными волосами. Горшков, продолжая сдавливать немцу горло, что было силы ударил его головой в лицо, в переносицу. Немец обмяк – потерял сознание.

С танка спрыгнул Охворостов, покатился в сторону, сделался на сером ночном снегу невидимым, потом спрыгнул Волька, следом ещё двое. Медлил, не покидал броню только Мустафа, скорчившись, выгнув голову, он смотрел снизу вверх на командира и перебирал ногами по заиндевелому металлу, не зная, чем помочь старшему лейтенанту.

– Мустафа, беги! – прохрипел Горшков, додавливая немца. Горло у того уже сделалось мягким, бескостным, Горшков расплющил, сломал пальцами несколько хрящей говорливому фрицу – теперь не будет талдычить по-русски. Хватит, отталдычился!

– Без тебя не могу, командир, – прохрипел Мустафа в ответ, он впервые назвал Горшкова на «ты», раньше этого не было.

– Беги, я приказываю! – старший лейтенант выплюнул из себя вместе с остатками сил какую-то ледышку.

– Нет!

На броне остались они вдвоём, командир и подчинённый, на замыкающем танке также возились люди – там разведчики прижали второго автоматчика. Танки шли на прежней скорости, не меняя направления – водители ещё ничего не заметили.

Додавив немца, Горшков сдёрнул с его шеи автомат и прыгнул с брони в балку, прямо в снег, нырнул в него целиком, с головой и ногами, и поспешно, судорожно заработал ногами, локтями, коленками, руками, стараясь уплыть в сторону.

Одновременно с ним в снег прыгнул Мустафа, зарылся в него целиком, проворно пополз вниз. Хорошо, что снег был сыпучим, как сахар. Мустафа чувствовал, головой своей, сердцем, душой ощущал, что командир находится рядом, старался держаться его, не удаляться, в забитые снегом уши просачивались далёкие глухие звуки, шорохи, шум, скрип… «Хрен вам с редькой, а не плен, – возникло у него в голове возмущенное, злое, – дулю вам в рыло, а не плен, задницу с двумя дырками…» Он выскочил на поверхность снежного покрова, увидел над собой мечущиеся светлые полосы – это шедшие впереди танки развернулись и включили прожектора, – выбил изо рта снег, покрутил головой, надеясь увидеть командира.

Не увидел – старший лейтенант находился под снегом, всаживался пальцами, ногтями в мёрзлую сыпучую плоть, задыхался и упрямо полз дальше. Странное дело – холода он сейчас не чувствовал совсем.

Мустафа остриг ногами воздух, будто собирался уйти в воду, и снова ушёл под снег. Дальше, дальше, как можно дальше от проклятого места…

Он полз долго, очень долго, грыз снег зубами, ломал об него пальцы, остановился, когда в груди возникла боль, виски сдавили невидимые щипцы – в лёгких кончился воздух, Мустафа захрипел задавленно и выбрался на поверхность. Перевернулся на спину и, раскинув руки крестом, отплюнулся тягучей, от усталости сделавшейся сладкой слюной. Поёрзав затылком по снегу и сделав углубление, повернул голову влево и чуть не вздрогнул: рядом, утопив лицо в снег, лежал командир.