Разбитое зеркало (сборник)

Но прошло еще немного времени, и Пчелинцев услышал поначалу далекий, а потом быстро приблизившийся стук вполне солидной пароходной машины, хрипловатый, какой-то обваливающийся, будто в воду ссыпали песок, и вместе с тем хорошо отрегулированный – видать, на этом судне «дед», как зовут стармехов, свое дело знал хорошо. Пчелинцев даже попробовал улыбнуться заскорузлыми, покрытыми коркой губами. Возможно, есть все-таки кто-то очень высокий на свете, который все видит и все слышит, и страдания между всеми делит поровну. Видно, доложили сейчас ему, в какой беде находится Пчелинцев, и он, повелевающий судьбами, отдал приказ: «Хватит страдать человеку! Надо выручать его!» Вот и набредает в эту минуту на попавший в беду «Лотос» пароход.

Мучил вопрос: отчего же стрясся такой страшный удар, что сорвал Пчелинцева с койки и словно осенний палый лист пробросил через весь кубрик? Неужто такая крутая мель попалась, что они в нее так мертво врезались?

А звук машины, доносящийся сверху, все ближе и ближе. Ну, пора «тормозить лаптем», как говорит шкипер их «Лотоса», пора спускать на воду шлюпку, пора, ребята, не то вы наткнетесь на жесткий корпус обстановочного суденышка, поломаете себе что-нибудь. Но в следующий миг произошло неожиданное, пробившее Пчелинцева холодом, – звук начал подниматься, будто судно обратилось в нечто летающее, в ковер-самолет, набрал довольно приличную высоту и… прошел над «Лотосом».

Высоко над головой прошел.

У Пчелинцева что-то сжалось внутри, глаза ослепили яркие стылые вспышки, похожие на холодный огонь, от неверия задрожал-запрыгал подбородок – к-как же так, а? До него с пугающей ясностью дошло, что лежит «Лотос» на волжском дне прямо посреди судового фарватера. И лежит на глубине, судя по всему, приличной, раз так высоко прошел над затопленным суденышком тяжелый волжский пароход. У Пчелинцева не хватало дыхания выговорить чего-нибудь, посетовать на бедственное свое положение. Стало быть, находится судно на большой глубине. Значит, его сверху и не замечают. Ясно.

Надо действовать, надо попытаться что-то предпринять, чтобы вырваться из водяного плена. Надежда лишь на себя.

Пчелинцев набрал полную грудь воздуха, соскользнул с батареи в воду, поплыл в том направлении, где, по его расчетам, должна была быть дверь, врезался пальцами в металлическую переборку и чуть не закричал от боли в черной водной глуби. Воздух в легких кончался, боль перебила боль. Повернул назад. Ткнулся в один угол – там воздушной подушки не было, и мучительная смертно-тоскливая мысль проколола его мозг – если он не найдет сейчас воздушной подушки, которую так опрометчиво покинул, то захлебнется в черной воде. Попробовал вынырнуть в другом месте, но стукнулся головой о ребровину какого-то железного предмета, отпрянул назад. Давясь остатками воздуха, сделал третью попытку. В этот раз повезло – вошел в воздушную подушку. Затянулся воздухом жадно, словно курильщик дымом хорошей сигареты. Собравшись с силами, вскарабкался на батарею. В темноте слышал, как с него стекает вода.

Над головою снова прошло судно, много меньше первого, звук его был тише и длился недолго. Пчелинцев тоскливо зажмурился: проходят пароходы мимо… Не повезло ему.

Еще раз затянулся воздухом. Ему сейчас нужно было подавить в себе страшное одиночество человека, заживо закопанного в могилу, – вот что надо было сделать сейчас. Нельзя расслабляться! Нельзя предаваться думам о скором конце – нужно выстоять. Нужно держаться.

Во-первых, в воду теперь надо нырять только с веревкой, иначе в следующий раз можно не вернуться, не выйти на воздушную подушку, и тогда все, «полные кранты», как говорится. Во-вторых, веревку эту нужно срочно вязать. Самому. Ибо вряд ли где сейчас найдешь хоть какой-нибудь облохмаченный пеньковый конец, хоть какой-нибудь кусок каната. В кубриках никто никогда веревок не держал. Не принято это.

Пчелинцев пошарил рукою в воде. Наткнулся на какую-то доску, оттолкнул ее в сторону, чтобы не мешала. А вот попалось что-то дельное – то ли простынь, то ли тряпка какая… Он подцепил пальцами ткань, почувствовал шероховатость, сетчатую рябь ее поверхности, понял, что выудил полог-накомарник.

Вот полог-то и годится на скрутку. Сложил его вдвое, нащупал отметину, которая делила накомарник пополам, попробовал надорвать ткань, но это не удалось, материя была крепкой, с примесью капрона, тогда он надгрыз ее зубами. Остальное было делом простым.

Каждую половинку он в свою очередь также раздвоил, потом все четыре полосы крепко связал. Проверил узлы, подергав скрутку из стороны в сторону, – выдержит ли, если придется вытягивать самого себя из воды? Скрутка была надежной, держала прочно.

Тогда Пчелинцев привязал один ее конец к батарее, второй кинул в воду, чтобы он свободно плавал по всей длине кубрика… Полотнище скрутки зажал тремя нижними пальцами левой руки; большой и указательный раздвинул рогулькой и выставил перед собой, как рак клешню, чтобы ощупывать этой рогулькой стенку. Правую же руку оставил свободной, чтобы можно было грести, передвигаться в воде.