Разбитые часы Гипербореи

Сейчас они сидели за столом вдвоем в большой комнате. Сколько Валя себя помнил – ели они всегда именно там и никогда на кухне. Стол обязательно сервировали по всем правилам. Суп подавался исключительно в супнице, не в кастрюле. Все было красиво, торжественно. И главное – по-семейному. За едой они общались, шутили, строили планы… Но вот сейчас он с бабушкой один на один… Олимпиада Андреевна в свои восемьдесят два года была подтянута, курила тонкие сигареты, пользовалась помадой и духами, читала книжки на трех языках – немецком, французском и английском. И еще знала польский. Она следила за собой, могла купить модную «модельку», как она называла одежду, ходила в театры и кино. Общалась с подругами. Но главное – Олимпиада Андреевна была для Вали воплощением того, что он называл аристократизмом…

– Жизнь состоит из деталей, как это ни банально, – повторила бабушка.

– А как же идеи, большие мысли, философия?

– Я говорю, Валечка, о повседневной жизни, о бытовой, а не о выдающихся людях, религиозных и общественных течениях. Это другое…

– А вот Анфиса так не считает…

– Это та Анфиса, с которой ты дружишь?..

– Она…

– Почему ты снова не приведешь ее к нам?

– Она не хочет, – уныло сказал Валя.

– Почему?

– Не знаю.

– Она просто не рассматривает тебя всерьез.

– Ну да, не рассматривает, – Валя отодвинул компот и строго посмотрел на бабушку. – А что, я говорил о чем-то другом?

– Нет. Извини. Если я нарушила твои личные границы. Как это теперь принято говорить…

– Ничего страшного, ты же моя бабушка.

– Правило личных границ распространяется на всех. А на близких в особенности. Иначе будут конфликты. Чтобы не задохнуться в семейной жизни, у каждого должно быть свое пространство и собственные границы. Это я помнила твердо…

– Какая ты умная.

– Жизнь прожита, отсюда – опыт и ум… Значит, твоя Анфиса не хочет приходить к нам?

Валя помотал головой.

– А ты как к ней относишься?

– Бабушка! – воскликнул Валя почти с отчаянием.

Но Олимпиада Андреевна неумолимо продолжила, словно не слыша возгласа любимого внука.

– Стоит ли тебе тратить на нее время, если она…

– Только что ты говорила о границах.

– Да. Я неправа, но я же не слепая, я вижу… Ты как с Анфисой познакомился, тебя как подменили.

– Интересно, и в чем это выражается?

Олимпиада Андреевна молчала, словно раздумывая, говорить ли правду. Все-таки можно «затронуть» и обидеть, даже если все, как говорится, для «блага же».

– Ты стал переосмысливать свои действия и поступки, раньше тебе было все равно, как к тебе относятся и что ты делаешь. Нет, ты всегда был хорошим воспитанным мальчиком, старался думать об окружающих. Но теперь ты стал критично относиться к самому себе – это другое. Ты начал корректировать свое поведение.

– Но я же не всегда с Анфисой, – проговорил пораженный Лавочкин.

– Это неважно. Когда влюблен, то предмет обожания занимает твою голову двадцать четыре часа в сутки. А не только то время, которое вы проводите вместе. Понимаешь меня?

– Кажется, да…

– Так вот. Ты стал оценивать себя. Словно взвешивая – понравится это ей или нет, достоин ли ты ее или нет… Ты изменился и внутренне, и внешне, стал больше за собой следить. И вообще прислушиваться к себе…

– Следить за собой… – здесь Валя уже покраснел, но, кажется, Олимпиада Андреевна этого не заметила. – Но это нормально… Я тороплюсь. На работу к Анфисе.

* * *

– Леонтий, а Леонтий! Погано-то как! Как будто бы рок преследует нас, – Воркунов чуть не плакал.

– Рок, – задумчиво произнес Леонтий. – Не рок, а конкретные люди.

– Ты прав!

Анфиса замерла… она находилась на своем «посту» – в отсеке чердака. Она услышала, как шеф по телефону вызвал Леонтия, тогда он отпустил ее, а она решила остаться и «поприсутствовать» при этом разговоре…

– Лю-ди, – произнес Воркунов с расстановкой. – Я грешил на Катанадзе, но связаться сейчас с ним не могу. Он работает с одним депутатом, поэтому мог слить информацию.

– Жора своего никогда не упустит. Он у нас парень не промах… Как и Борис… Но самый главный парень – не промах, знаешь, кто у нас?

– Нет.

– Ты!

– Я…

Воркунов пьян, он тяжело переживает убийство Салаева. До этого была еще гибель Шепилова, смерть Бориса. Дело, которому он отдал свои силы и время, рассыпается на глазах. Кто бы смог хладнокровно взирать на это?

– Ты, друг мой, бредишь!

– Я! Ничуть! Я выделил тебя, как только начала складываться наша компания. Я тогда еще подумал, какой фасонистый пацан.

Воркунов молчал.

– Но все-таки мы не были равны. Ты стоял на более высокой ступени социальной лестницы, как выражаются сегодня. Я тебе отчаянно завидовал. До умопомрачения.

– Ты… дурак! – крикнул Воркунов.