Разбуди меня к августу

– Уличную музыку люблю, – ответил я с улыбкой, твердо уверенный, что пацаны поддадутся. Даже не ради приза, а просто так – в пятнадцать лет только повод дай поорать во всю глотку.

Другой, невысокий, выступил вперед и переспросил:

– Развлекаешься, мажор? Тогда давай уж и раскошеливайся щедрее.

А, вот кто у них тут главный заводила. Промахнулся я. И до того, как открыл рот для убедительной речи, меня опередила Октябрина:

– А он учился здесь, – она махнула головой на здание. – Хочет охрану на шум отвлечь, пока мы сзади через забор пробираемся. И будет рисовать на стене большой мужской член во имя детской травмы. Подсобите в священной войне?

Я скосил на нее глаза – это кто ж в партизанском отряде такая крыса, что всю тактику преспокойно выкладывает? Зато невысокий тут же ухмыльнулся:

– Так сразу бы и сказал. Пошумим, конечно, не вопрос. Э, деньги тоже давай! Искусство требует вложений.

Далеко пойдет, молодчина, соображает быстро. Таких мой отец до топ-менеджеров повышает.

Голосили подростки отчаянно и от души. Я даже забеспокоился, не слишком ли рьяно взялись – их разгонят очень быстро. Зато совершенно точно вся охрана гимназии уставилась на центральный монитор, если даже мне захотелось остановиться и послушать, до чего допоются. Но надо было спешить. Забор – не самый простой, но я перемахнул легко, все же не в первый раз, ведь здесь за школьные годы успел натренироваться.

А Октябрина застряла. То есть она даже смогла подпрыгнуть, подтянуться, протолкнуть свое худое тело между острыми пиками и уже там недовольно зафырчать. Мне даже на посмеяться времени не было – с просматриваемого участка надо было убираться. Пришлось подняться снова и помочь недовольной кошке, шипящей:

– Я платье порвала! Блин, мама меня убьет!

– Сомневаюсь. – Я подержал ее немного в руках, прежде чем отпустить. – Сомневаюсь, что с твоим характером ты еще можешь чем-то удивить свою маму. Короче, окна не трогай, они все на сигналке, но стена в нашем распоряжении.

Я долго соображал, что бы такого обидного написать, если хочу донести послание именно биологичке. «Бывшие ученики вас помнят и скорбят о бездарно потраченном времени мимолетной юности»? Звучит интригующе, но порадует учительницу литературы, а это в план не входило. Маты? Тогда физрук догадается, что не всегда о нас думал про себя.

Подсвечивали мы пространство телефонами, сюда даже свет фонарей почти не попадал. В процессе размышлений и разглядывания крашеных кирпичей я решил вдохновиться творчеством Октябрины и подошел к ней. Остолбенел, поскольку девушка старательно выводила между окон разноцветную гигантскую бабочку. Надо признать, весьма талантливо выводила. Намного лучше, чем были ее «черви» и «крести» на картах.

– Ты что творишь, подельница? – возмутился я. – Прекрати немедленно делать красоту! Мы здесь не для этого.

– А мне что? – она даже не отвлеклась от работы. – Я биологию в школе очень любила, твоей мести я не мешаю. Ты забыл, как член рисуется, или как слово «сдохни» пишется? Смотри, как симпатично получается! – она восхищалась собственной работой. – А может, вот тут еще цветочки зафигачим? Ты сможешь цветочки?

Я заменил красный баллон на синий и пошел рисовать сбоку кривые цветочки, продолжая ржать над нами обоими. Смысл-то оказался не в том, чтобы кому-то напакостить, а чтобы просто беззаботно ржать. Кажется, я случайно открыл смысл жизни, но никому о нем не скажу – не поймут, до такого можно дойти только самостоятельно.

Выбрались мы обратно без проблем, улица снова пугала тишиной. И мы поспешили добежать до машины и отъехать подальше, чтобы нас не поймали рядом с местом преступления. Остановку сделали возле мусорных баков, чтобы избавиться там от улик, то есть полупустых баллончиков.

– Куда теперь? – с улыбкой поинтересовался я, хотя и сам уже придумал несколько возможных вариантов.

– Я домой, – она глянула время на экране своего сотового. – Родителей не предупредила, что сильно задержусь. Довезешь?

– Конечно. При условии, что на этот раз ты пообещаешь перезвонить.

– Перезвоню, Май. – Она подняла на меня голубые глазища. – Сегодня мне пришлось признать, что ты не зануда, хотя все еще предсказуемый и медленный, как эволюция. С тебя будет толк, если проснешься. Я уже сказала, что таких отстойных цветочков даже пятилетние дети не рисуют?

Я наплевал на все – даже на то, что не умею быть жалким. Притянул ее к себе и поцеловал. Обмер от мысли, что не вырывается. Отстранился, посмотрел в глаза и поцеловал снова. И мне не хотелось увезти ее к себе, не хотелось раздеть и узнать наконец-то размер груди при такой худощавости, не хотелось даже запустить руку в порванное на боку платье и своим движением смутить, ничего больше не хотелось. Я просто хотел ее целовать. И целовал так, чтобы было очевидно и ей: я ничего больше не хочу. Или ничего не хочу сильнее этого.