Размышления и максимы

Лицемеря, совесть не сознает, что она лицемерит.

CXXXV

У сильных натур совесть самонадеянна, у слабых и несчастливых — робка, у неуверенных в себе — беспокойна и т. д.; она — орудие владеющих нами чувств и правящих нами предрассуждений.

CXXXVI

Совесть умирающих клевещет на всю прожитую ими жизнь.

CXXXVII

Стойкость или слабодушие перед лицом смерти зависят от того, какой недуг сводит человека в могилу.

CXXXVIII

Иной раз недуг так истощает больного, что чувства в нем засыпают, разум утрачивает былую речистость, и человек, боявшийся смерти, когда она ему еще не грозила, бесстрашно встречает ее, когда она уже у изголовья.

CXXXIX

Иных людей недуг лишает мужества, у других убивает не только страх смерти, но даже любовь к жизни.

CXL

Всего ошибочнее мерить жизнь мерою смерти.

CXLI

Справедливо ли требовать от человека, измученного и сломленного приступами гибельного недуга, чтобы он оставался так же крепок душой, как в былые времена? Мы ведь не дивимся тому, что больной не в силах ходить, бодрствовать, держаться на ногах. Разве не было бы удивительнее, когда бы он ничем не отличался от себя здорового? Если, проведя из-за головной боли бессонную ночь, мы днем неспособны сосредоточиться, нам это легко прощают и отнюдь не делают вывода, что нерадивость заложена в нашей натуре. Так неужто мы откажем умирающему в праве, которым пользуется каждый, у кого болит голова, неужто станем дерзостно утверждать, что если человек не проявляет мужества перед лицом смерти, значит, он и здоровый был малодушен?

CXLII

Только тот способен на великие деяния, кто живет так, словно он бессмертен.

CXLIII

Мысль о смерти вероломна: захваченные ею, мы забываем жить.

CXLIV

Мне случается порою думать: «Жизнь так коротка, что не стоит малейшего моего неудовольствия». Но если докучный гость принудит меня сидеть дома, помешает вовремя переодеться, я уже вне себя, я не способен' терпеливо проскучать каких-нибудь полчаса.

CXLV

Нет философии более ошибочной, нежели та, которая, якобы стремясь освободить человека от бремени страстей, наставляет его на путь праздности, небрежения, безразличия к себе.

CXLVI

Если даже предусмотрительность не может сделать нашу жизнь счастливой, то что уж говорить о беспечности!

CXLVII

Людям не свойственно, проснувшись поутру, думать: «Не успеешь оглянуться, как дня будто не бывало и снова наступит ночь». Напротив того, они еще накануне начинают изобретать, что будут делать завтра. Им было бы нестерпимо предоставить на волю обстоятельств и докучных посетителей один-единственный день. Даже несколько часов люди и то не решаются вверить прихоти случая, и они правы: кто поручится, что не изноет от скуки в этот заранее не заполненный по своему усмотрению час? Но, заботясь о столь коротком промежутке времени, они порою весьма беззаботны, когда речь идет обо всей их жизни. «До чего же глупо забивать себе голову мыслями о будущем!» — твердят они. Иными словами — до чего же глупо, воспрепятствовав случаю вершить наши судьбы, самим обдумать, как и чем заполните срок, отделяющий нас от смерти.

CXLVIII

Отвращение к еде не признак здоровья, хороший аппетит не признак болезни, напротив того. Так думают люди, когда речь идет об их теле. А вот о душе они судят, исходя из совсем других начал. Считается, что душа только тогда и сильна, когда ей чужды страсти, а поскольку молодость исполнена пыла и куда деятельнее, нежели преклонный возраст, то на нее взирают как на пору лихорадки, а расцвет человека относят ко времени его увядания.

CXLIX

Рассудок придает душе зоркость, но отнюдь не силу. Силу дарует ей сердце, иными словами — скрытые в нем страсти. Самый ясный разум не может подвигнуть нас на поступок, не порождает воли. Довольно ли для ходьбы хорошего зрения? Не требуются ли еще и ноги, а также воля и способность их передвигать?

CL

Разум и сердце советуются друг с другом и друг друга дополняют. Тот, кто внемлет одному, а другим пренебрегает, необдуманно отказывается от одной из опор, дарованных ему, дабы он уверенно шел по назначенному пути.

CLI

Как знать, может быть, именно страстям обязан разум самыми блистательными своими завоеваниями.

CLII

Если бы люди меньше ценили славу, у них не хватило бы ни ума, ни доблести ее заслужить.

CLIII

Не владей нами страсти, разве стали бы мы заниматься искусствами? Разве могли бы с помощью одного лишь рассудка познать все наши скрытые возможности, нужды и таланты?

CLIV

Мыслить человека научили страсти.

CLV

В пору детства любого народа, равно как отдельного человека, чувство всегда опережает мысль; оно-то и становится первым ее наставником.

CLVI

Изучая жизнь одного человека, изучаешь историю всего рода человеческого, по-прежнему несовершенного, несмотря на все усилия науки и опыта.

CLVII

Если порок и впрямь неискореним, искусность правителей проверяется их умением принудить и его служить общему благу.

CLVIII

Молодые люди меньше страдают из-за своих оплошностей, чем от благоразумия стариков.

CLIX

Советы старых людей — как зимнее солнце: светят, да не греют.

CLX

Люди обычно мучают своих ближних под предлогом, что желают им добра.

CLXI