Размышления о Венере Морской

Он кратко высказался по поводу любви Гидеона к тавернам, потом пространно намекнул на темные стороны человеческой натуры, и Гидеон, совсем пав духом, притворился, что растянул лодыжку, словно это помешало ему пройти столько, сколько он собирался.

Мы забрались в машину и понеслись по длинной прямой дороге в Калаварду. Здесь местность резко менялась, примерно то же происходит, когда въезжаешь в долину Эпидавра[63], и перемена эта была как предчувствие, какое-то внутреннее нетерпение, удовлетворить которое мог теперь только вид самого Камироса. Холмы здесь были ниже, и дорога шла вдоль берега моря. Было такое ощущение, что все тут кем-то задумано и обустроено, как в пейзажах, изобретенных древними китайскими садовниками для владык Китая. Хойл воспринимал это все несколько иначе:

— Известняковые образования с тонкой зеленой корочкой. Смотрите, Гидеон, каменный дуб и можжевельник.

Гидеон все еще был не в духе:

— Дорогой Хойл, это не каменный дуб, это колючая проволока — с огневой точки.

В конце концов мы доехали до источника в окружении молодых платанов и обнаружили там Хлою, которая мыла огромные гроздья винограда, а Миллз, откативший автомобиль под сосны, любовно копался в его внутренностях — ни дать ни взять хирург, проводящий сложную операцию.

Оставив Миллзов с их кувшинами, мы стали взбираться по осененной деревьями дороге, проложенной через холм и ведущей к Камиросу; машина стонала и задыхалась на второй передаче — очень уж крутым был подъем. Где-то на уровне качающихся верхушек сосен был этот город. Во времена античности эта дивная дорога в тени деревьев из маленькой гавани Милантии была еще прекраснее, благодаря многочисленным статуям, стоявшим по краям и приветствовавшим приезжего. Теперь на мясистом затылке холма торчали уродливые сооружения противотанковой обороны. Это была часть оборонительных укреплений итальянцев. К такому выводу нас привел оставленный ими мусор, в котором всегда было полно флаконов из-под масла для волос и брошенной одежды. Дорога вилась все выше и выше, мимо уродливого немецкого военного кладбища (с варварской аккуратностью разбитого на поляне прямо перед городом) и через зеленый пригорок, отрезающий Камирос от мира.

В центре древнего города оказываешься совершенно внезапно, будто вдруг приземлился туда на воздушном шаре. Он сразу весь перед глазами, как на киноэкране. Весь окутанный медово-золотым предвечерним светом, он замер, слушая мелодичный звон воды в своих резервуарах и легкий свист ветра в макушках благородных сосен, венчающих амфитеатр. Свет здесь странно густой, как будто синева моря подбавила в него свои будоражащие краски. Длинная, идущая под уклон главная улица заполнена выщербленными надписями. Можно различить имена давно умерших отцов города, жрецов и верующих; они восстают из небытия, пока идешь по меловым дорожкам к красной земляной стене, за пределы которой археологи не вторгались, или к довольно напыщенной и сентиментальной жертвенной колонне, которая, как сразу можно было догадаться, является плодом недавних реставрационных подвигов итальянцев. И однако же красоту Камироса ничем невозможно испортить. Его благодатную атмосферу и живописное расположение не может испортить даже жалкое уродство, даже домик куратора Ниссена, забитый сейчас кишащей паразитами грязью, разбитыми бутылками, брошенной амуницией и повязками, — даже он не нарушает певучей красоты античного города, явленной лопатами археологов. Невольно приходит в голову, что, если такой город, если такой вневременной пейзаж не смог затронуть нужную струну в человеческом сердце своей мольбой о милосердии, справедливости и разумном устройстве жизни, каковы же наши шансы, когда раскопают наши города? Когда видишь надгробия с маленького камерийского некрополя в наших музеях (сокровища подобных городов неизбежно загоняют в музеи), на них очень часто повторяется единственное слово — Хопре, притягивающее своим искренним и страстным пожеланием живущим от почившего анонима. Ибо не имена богачей или обласканных славой, не обеты памяти в виде рельефов и надгробных эпиграмм, но лишь это единственное слово, означающее «будь счастлив». «Будь счастлив» — прощание и наставление прямо до сердца доносит этот призыв, и образ мыслей греков, греческое восприятие жизни и смерти; и ты невольно оглядываешься в прошлое и со стыдом и горечью понимаешь, как мало этот принцип, подразумеваемый такой простой, но такой мудрой мыслью, повлиял на твою жизнь, и что даже в родном языке нет такого слова, краткость и красота которого могли бы окрасить мрак смерти тускнеющими цветами такой же радости, любви и искренности, что и слово Хопре на этих скромных надгробиях.