Разные годы жизни

Как я ждала субботы, как я ее ждала! Но он не приехал. Мне разрешили переночевать в госпитале. Миновало воскресенье. Его не было. На понедельник меня приютила санитарка. Во вторник надо было явиться в часть. Утром я попрощалась с доброй старухой и медленно пошла по городу. И случилось так, что первая вывеска, за которую зацепились мои невидящие глаза, была «Городское бюро загс». Серое обшарпанное здание, с окнами, крест-накрест заклеенными полосками когда-то белой бумаги.

Зачем я поднялась по ступенькам? Что я здесь забыла? Может быть, просто подумала, что там будет пусто и мне станет легче. Но перед очень высоким столом, напоминавшим прилавок магазина, стояли двое, совсем еще дети.

— Зачем? — глухо спросила я. И парень, наверняка еще моложе меня, но повзрослевший на войне, сразу угадал суть вопроса.

— Завтра на фронт, — коротко ответил он.

Безумное племя, как рвалось оно в огонь, как торопилось стать взрослым! Жить!

Суббота... Воскресенье... Понедельник... Он был в бою. Горел в самолете. Чудом посадил машину, спас ее ценой своей жизни. Его хоронили на старом сельском кладбище, на том самом. И я пришла туда еще на одно свидание с ним, на свидание, никак нами не запланированное. «Умер, кто забыт. А ты навеки с нами. 29‑й полк». Наверное, он очень любил это прочное, стойкое слово — «навеки».

Ну, а потом пришли его товарищи. Заботились. Беспокоились. Речь шла уже не о шоколаде и консервах. Я очутилась в редакции газеты авиасоединения. Сейчас я понимаю, что это был неразумный шаг, мне следовало перебраться куда-нибудь подальше. Потому что я возненавидела самолеты и извелась от ежедневных страхов за его товарищей, что уходили в полет. Стоило мне завидеть фигуру в комбинезоне и унтах, как вспоминалось зеленое кружево веток и листьев, а за ним все ближе и ближе — два рыжих лохматых сапога, чуть косо повернутых друг к другу.

Вот, собственно, и все. Вся история первой любви, начавшейся внезапно, случайно, сильно...

Сын всегда жил со мной. Я не могла разлучиться с ним ни на день. Мне казалось — мы с ним дружны. Он был доверчив и откровенен. Я должна была оценить это и ответить тем же. И я отвечала. Скрыла я только одно. И за это он осудил меня.

Накануне экзаменов у него собрались одноклассники. Мне хотелось доставить ему удовольствие и угостить его друзей чем-нибудь повкуснее. Я тихо и быстро накрывала на стол и краем уха ловила обрывки разговора.

— Ты предатель, Эдька, — произнес ломкий басок. — Откололся от нас в последнюю минуту.

— Да, правильно, — подхватили остальные.

А первый продолжал:

— Все скопом собрались в медицинский, ходили к твоему предку в клинику, а ты вдруг решил в летчики. Брось дурить. При таком учителе, как твой старик, мы все станем великими живодерами...

Я окаменела. Руки заледенели, как в тот августовский вечер, когда, возвращаясь с передовой, я не могла даже удержать повод. В летчики? Мой сын?

Эдик молчал. Мне захотелось немедленно кинуться в его комнату и крикнуть: «Нет, никогда!» Но тут он заговорил с какой-то зрелой и покоряющей убежденностью в своей правоте, но так тихо, что мне пришлось напрячь весь свой слух.

— Поймите, ребята. Жил прекрасный летчик. Погиб в двадцать лет. А вакуума быть не должно. Понятно?

— Ничего не понятно. Ну и что же?

— А то, что его звали Эдуардом. И меня тоже.

— Мало ли Эдуардов на свете?

— Он особый. Мой отец.

Он замолк. Никто не произнес ни звука. Потом затопали, зашаркали ноги: ребята стали расходиться. Проходя мимо меня, они безмолвно прощались кивком головы. Последним, немного косолапя, шел Эдик.

— Это ведь так, мама? — спросил он. Нет, не спросил, взглядом очень светлых серо-синих глаз приказал: «Признайся, будь откровенной до конца!»

Я не посмела взглянуть на него. Это была такая же страшная минута, как тогда, когда я прочитала: «Умер, кто забыт». И я поняла, что опасалась ее с того самого часа, когда сын стал самостоятельно думать.

Нет, я никогда не стыдилась того, что произвела его на свет без записи в загсе. И я вовсе не хотела лишить его вечной и святой памяти о настоящем отце, тут моя совесть была чиста. Но я смертельно, до судорог боялась, что он тоже захочет стать летчиком, и еще — что не поймет, как я, потеряв самого близкого мне человека, смогла выйти замуж за другого; скажет, что я предала свою первую любовь.

Поздно же я убедилась в собственной наивности. И эгоизме тоже. Ведь сын, как и каждый подрастающий мальчик, наверное, уже годами тайно искал в себе отцовские приметы, а после моей исповеди искал особенно настойчиво, — и с растущей тревогой и смятением обнаруживал, что ни в облике своем, ни в чертах характера и поступках не может найти ни капли общего с тем, кто считался его отцом. И мой рассказ послужил лишь толчком, стал последним штрихом той истины, о которой он раньше смутно догадывался, но постичь которую никак не мог, постоянно теряя слабый, прерывистый след. А теперь он догадался: это оказалось не так уж трудно.