Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

Я стою у окошка кассы на вокзале Фридрихштрассе. Я слышу, как отчетливым голосом прошу билет до Эйхкампа, третий класс. Мои слова кажутся мне чужими. Женщина бросает мне желтый билет – сейчас везде работают женщины, – монетки катятся по латунному подносу, крутятся, соскальзывают, катятся, падают на пол. Я наклоняюсь, поспешно подбираю их, чувствую, как при этом дрожат мои пальцы; я судорожно хватаю желтую бумажку, убегаю оттуда, а затем стою на эскалаторе и медленно поднимаюсь наверх. Наверху все как всегда. Вывесили зеленую табличку: «Шпандау-Вест». Боже мой, я сидел в Моабите, но здесь все это время поезда отправлялись в Потсдам, в Лихтенраде, в Гляйсдрайек, в Эркнер, а каждые десять минут еще и в Шпандау-Вест. Как такое может быть? Где остается время? Где оно пропадает?

Итак, я еду в Эйхкамп. Я, как всегда, буду сидеть в купе электрички, за окном будут пролетать дома, стены и улицы города – знакомая старинная мелодия: зоопарк, Савьини-плац, Шарлоттенбург, Весткройц, Эйхкамп. Там я выйду, пойду по поселку и затем окажусь у нашего дома – естественно. Я позвоню и подожду с сильно бьющимся сердцем, скажу: я здесь, и при этом буду немного смущен. Моя мать заключит меня в объятия, со своими красивыми и несколько театральными ужимками, будет всхлипывать: мое дитя, мой сын, мое любимое дитя! И я буду неподвижно, оцепенев, стоять и подумаю: я здесь. Здесь я?

1945 год, ноль часов

Последние воспоминания о его рейхе: акция протеста. Мы лопатами, совками и мотыгами выкопали окопы и теперь сидим в них на корточках, словно аллейные деревья, которые завтра будут высаживать. Мы залегли у канала Дортмунд-Эмс. Мы должны удержать Рурский бассейн. Мы сидим на корточках в глубоких, сырых, вязких окопах. Моросит слабый дождик. Мы – это боевая группа «Грасмель», остатки парашютно-десантного полка: добрая сотня людей, в последние дни срочно вызванных из Бранденбурга. Честно говоря, мы из лазарета. Мы сплошь больные, раненые, калеки, поправляющиеся между двумя рубежами. У нас почти нет оружия, но вместо этого есть повязки на животе, на бедре, пластырь на спине и предписание диеты в кармане: боевая группа «Грасмель», выставленная против американских войск.

В Бранденбурге сказали: «Вас сейчас перебросят в санаторий».

На железнодорожной платформе много товарных вагонов, бесконечный поезд с бурыми, проржавевшими вагонами. Нас погрузили с багажом и походным пайком, дав с собой немного оружия, но ничего не произошло. Локомотив не подали. Я был в недоумении. Всю первую половину дня я с подозрением шатался по железнодорожной платформе и высматривал локомотив. Я сказал себе: он сейчас важен. Он решит твою судьбу. Кольцо вокруг его рейха сжалось, Великая Германия простирается лишь от Одера до Рейна. И если локомотив сейчас подадут из Берлина, тогда мы попадем к русским. Мы много лет будем гнуть спину в России. Но если локомотив прибудет из Магдебурга, то мы попадем к американцам, а с ними у меня было совсем мало ассоциаций, почти никаких.

Поздним вечером, когда я дремлю в своем уголке вагона, поезд внезапным рывком трогается: тяжелый удар, грохот железа, лязг, скрежет, словно неожиданно туго натягивают ржавую цепь. Мы едем. Я вскакиваю от испуга, оглядываюсь. Мы едем на запад. Итак, хорошо, на запад. В Унне нас выгружают. Когда мы маршируем по городу, то проходим мимо казарм. Там размещаются члены СС, и, когда они слышат усталые, неумелые шаги нашего марша, они подскакивают, несутся, бегут к окнам: испуганные, ищущие взгляды. Эсэсовцы с большими, испуганными глазами, мундиры расстегнуты, некоторые из них умывались и спешат к окнам в одном нижнем белье, один направляет в нашу сторону бритву, словно присягая на верность, все лицо в пене для бритья. Но нет, да нет же, мы, вероятно, выглядим точно так же, мы все-таки не американцы. У вас еще есть время. Вы можете отступить в тыл. В первый раз за долгие годы я испытываю изумление: эсэсовцы испуганы, эсэсовцы в бегах.

У нас было задание: прикрыть отступление боевой единицы СС у канала Дортмунд-Эмс. Поэтому мы сидим в этих глиняных окопах, поэтому нам выделили порции галет, пива и сигарет. Вот только оружия у нас нет. Оно у тех, на противоположной стороне. На противоположном берегу ничего не видно, только серые изборожденные поля, пашни в марте, но где-то в отдаленных районах они наверняка выстроили чудовищное количество артиллерии и тяжелых пехотных орудий. С ним они разрыли, прочесали наши позиции, метр за метром. Три-четыре раза в день все это обрушивается на нас: ураган огня и стали, камней и комков земли. Предполагается, что мы отбросим противника пивными бутылками? Иногда кто-то кричит, иногда в воздух взлетают части тела, и затем вновь воцаряется покой. Рядом кто-то скулит, подъезжает мотоцикл, раненого вытаскивают, а в окоп бросают новичка. Вот так все и происходит. Так проходит четыре дня и ночи.