Развеянные чары

Хотя ранние исторические повествования утратили популярность, но с традицией опираться на достоверный факт рассказчики не могли порвать. Даже самый фантастический вымысел нередко сопровождался точными указаниями на время и место, которые явно имитируют подлинность происходящего: «Лю Пин был уроженцем уезда Пэй. За воинские заслуги был пожалован титулом Цзиньсянского князя. Учился Дао у Цзы Цюцзы. Постоянно употреблял в пищу цветы каменной корицы, самородную серу… В возрасте трехсот лет все еще имел юный вид…» и т. д. Как видим, здесь нет ничего похожего на известное «В некотором царстве, в некотором государстве…» – все точно: уезд, титул; наставник – известный в истории персонаж. Или вот, к примеру, что говорится о бессмертном старце Су родом из Гуйяпа: «Дао обрел во времена ханьского императора Вэнь-ди»; даже известно, что жил он на «северо-восточной окраине областного города», а рядом – превращение журавлей в прекрасных юношей, чудесные предсказания будущего, волшебное мандариновое дерево и прочие атрибуты истинно сказочного повествования. Примеры эти взяты из «Жизнеописания святых и бессмертных» Гэ Хуна, где само название сборника словно бы подчеркивает «историчность» событий. Примерно такую же «точность» обнаружим мы и в совсем фантастических рассказах из «Продолжения „Записок о духах“» и в других подобных сборниках.

Говорить о художественном несовершенстве ранней повествовательной прозы было бы несправедливо: она не могла быть иной – авторы не только не умели строить сюжет, но и не нуждались в нем; волшебство – вот лучшая мотивировка поступков, а характер персонажа заменялся его типизацией по принципу «черное – белое»: злодей или праведник. В I–VI веках проходило детство повествовательной прозы в Китае, причем ребенок этот был, по существу, незаконнорожденный, ибо традиционная «высокая» словесность относилась пренебрежительно к подобного рода несерьезной литературе.

Но вопреки всем превратностям судьбы повествовательная проза не угасла. Ее поддерживала могучая струя народной словесности, питала историческая классика; наконец, лучшие ее образцы пользовались неизменной популярностью в разных слоях китайского общества и оказывали подспудное влияние даже на жанры высокой литературы.

В эпоху Тан (VII–X) именно древняя повествовательная проза послужила основой новеллы – жанра, не уступающего великой поэзии танского времени.

Впервые после падения династии Хань Китаем правила могучая рука самодержавного владыки. На смену «смутному времени», междоусобицам и государственной раздробленности пришла сильная власть, и в стране наступила пора расцвета. Первые танские правители еще хранили в памяти сокрушительную силу народного восстания, пламя которого озаряло начало нового царствования, и потому старались продемонстрировать добродетели, достойные праведных владык. Император Тай-цзун знал, о чем говорил, когда наставлял наследника: «Лодку сравню с правителем народа, реку сравню с простым народом: река способна нести на себе лодку, способна и перевернуть лодку».

Возрождались конфуцианские моральные ценности; даосский уход от жизни, отшельничество больше не были в почете. Свежие веяния не миновали и повествовательную прозу, постепенно новые жизненные обстоятельства находили художественное воплощение и на страницах книг.

Хань Юй (768–824) провозгласил «возврат к древности» в жанре «высокой» эссеистической прозы, которую он пытался обновить и приблизить к требованиям реальной жизни. Ведущие литераторы мечтали о ясной, лишенной стилевых украшательств словесности, похожей на творения древних авторов. Требуя от литературы простоты языка, они призывали наполнить ее злободневным содержанием, освободить от искусственных параллельных построений (именно параллелизмы тогда считались едва ли не главным признаком «высокой» прозы). И хотя эти реформы они осуществляли в сфере классической словесности, их отзвук докатился и до новеллы, тем более что, как жанр более демократический, новелла была открыта свежему ветру перемен.

Танская новелла унаследовала от предшествующей прозы тягу к фантастике. Но теперь все чаще сквозь фантастический сюжет проступает реальная жизнь с ее заботами, тяготами, успехами. Фантастика нередко оборачивается сатирой. Одна из известнейших новелл этого времени завершается знаменательными словами: «Правда, в истории Чуньюя было много сверхъестественного и, казалось бы, мало похожего на реальные события. Однако для тех, кто захватывает власть, она послужит хорошим уроком… Знатность, богатство и чин высокий, власть и могущество, что крушат государство, с точки зрения мудрого мужа, мало отличны от муравьиной кучи». Здесь фантастика, даже сатира отступают перед проповедническим пафосом, едва ли не главным стимулом к творчеству для серьезных литераторов-конфуцианцев.