Ребекка с фермы Солнечный Ручей

Желтовато-коричневое  ситцевое  платье  было  заметно  полинявшим,   но  безупречно чистым и накрахмаленным до невозможности. Из маленького  стоячего  воротничка торчала смуглая и худая шея, а голова казалась слишком  маленькой  для тяжелой и толстой косы, свисавшей до  самой  талии.  Странная  маленькая  шляпка из белой итальянской соломки с козырьком могла  быть  либо  последней  новинкой детской моды, либо каким-то старинным головным убором, подновленным  по необходимости. Шляпку украшала коричневая  лента  и  нечто,  напоминавшее  пучок черных и оранжевых иголок дикобраза,  висевший,  или,  лучше  сказать,  щетинившийся,  над  одним  ухом,  придавая   обладательнице   шляпки   самый  диковинный и необычный вид. Лицо у девочки было бледное, с четко  очерченным  овалом. Что же касается отдельных черт, то  их  у  нее  было,  вероятно,  не  меньше, чем у других, но взгляд мистера Кобба не смог проследовать до  носа,  лба или подбородка, ибо на этом пути его перехватили и накрепко приковали  к  себе ее глаза. Глаза у Ребекки были словно вера, которая есть "осуществление  ожидаемого и уверенность в невидимом"[1]. Словно две  звезды,  сияли  они  под  тонко очерченными бровями -  танцующие  огоньки,  вспыхивающие  в  блестящей  мгле. Когда она бросала быстрый взгляд, он  был  живым  и  полным  интереса,  неизменно, впрочем, остававшегося неудовлетворенным; когда же  она  смотрела  пристально,  глаза  казались  сверкающими  и  таинственными  и   создавалось  впечатление, что смотрит она прямо сквозь внешнее  и  очевидное  на  что-то,  лежащее за ним, - внутрь предмета, пейзажа, внутрь вас.  Им  никогда  нельзя  было найти объяснения, этим глазам Ребекки. Школьный учитель и  священник  в  Темперансе пытались сделать это, но потерпели  неудачу;  молодая  художница,  приехавшая на  лето  с  целью  сделать  эскизы  старинной  красной  конюшни,  полуразрушенной мельницы и моста, кончила тем, что, забыв обо  всех  местных  красотах,  целиком  предалась  изображению  лица   девочки   -   маленького,  некрасивого, но озаренного сиянием  глаз,  полных  таких  откровений,  глаз,  наводящих на такие размышления и говорящих о такой дремлющей внутренней силе  и проницательности, что никто никогда не уставал  глядеть  в  их  сверкающие  глубины и  воображать,  что  то,  что  он  видит  там,  есть  отражение  его  собственных мыслей.

Мистер Кобб не делал подобных обобщений; его наблюдения,  сообщенные  в  тот вечер жене, сводились к тому, что  своим  взглядом  девочка  "прямо-таки  ошарашивает".

- Мисс Росс - она художница - подарила  мне  этот  зонтик,  -  сказала  Ребекка, после того как, обменявшись  долгим  взглядом  с  мистером  Коббом,  хорошо запомнила его лицо. - Вы заметили эти  двойные  сборки  на  ткани?  А  шпиль и ручку? Они из слоновой кости. Ручка исцарапана, видите? Это  потому,  что Фанни сосала и грызла ее во время  молитвенного  собрания,  когда  я  не  видела. С тех пор я не могу относиться к Фанни по-прежнему.

- Фанни - твоя сестра?

- Да, одна из сестер.

- Сколько же вас всего?

- Семеро. Знаете стихи о семье, в которой семеро детей? Там есть такие  слова - 

Ответ ее был скор и тверд:

"Нас семеро, милорд!" 

Я разучила эти стихи[2], чтобы  прочитать  в  школе,  но  там  все  такие  противные: они стали смеяться... Ханна - старшая, потом - я, потом  -  Джон,  потом - Дженни, потом - Марк, потом - Фанни, потом - Мира.

- Да, семья большая!

- Чересчур большая, все говорят, - ответила Ребекка  с  неожиданной  и  совершенно  взрослой  откровенностью,  побудив  тем  самым   мистера   Кобба  пробормотать: "Ого!" - и заложить за левую щеку новый кусок жвачки.

- Дети, конечно, милые, но столько с ними хлопот, да и  прокормить  их  дорого, сами понимаете, - продолжал журчащий голосок. - Мы с Ханной только и  делали, что укладывали малышей спать по вечерам  и  поднимали  по  утрам,  и  так - целую вечность. Единственное утешение - что теперь все это  кончилось;  и мы чудесно  заживем,  когда  все  вырастем  и  закладная  на  ферму  будет  выкуплена.

- Все кончилось? А, ты хочешь сказать, что ты уехала.

- Нет, я хочу сказать, что дети кончились,  -  наша  семья  больше  не  будет расти. Мама так говорит, а она всегда держит слово. После Миры  никого  не было, а ей уже три года. Она родилась в тот самый день, когда папа  умер.  Тетя Миранда хотела, чтобы в Риверборо приехала не я, а Ханна,  но  мама  не  может обойтись без нее. У нее больше способностей к хозяйственным делам, чем  у меня, то есть у Ханны их больше. Я сказала маме вчера вечером, что,  если,  пока меня не будет дома, появятся еще дети, то придется  за  мной  посылать,  потому что когда есть младенец, то для ухода за ним нужны мы обе  с  Ханной,  ведь маме надо готовить еду, да еще и ферма...

- О, ты живешь на ферме, вот как? Где же это? Рядом с Мейплвудом,  где  ты села в мой дилижанс?