Речи к немецкой нации

Берлинский философ Иоганн Готлиб Фихте объявляет о чтении «Речей к немецкой нации». Это было смелым личным поступком – говорить о национальном возрождении в столице оккупированного государства, говорить о нации там, где, казалось бы, самое ее существование сомнительно и оспорено «действующим законодательством». Это было и философским деянием – осмыслить национальное как стихию, стоящую выше всех внешних национально-государственных форм и учреждений, прямо связанную с метафизическими глубинами, абсолютным бытием духа. Это можно было сделать только с неколебимой верой в то, что нация, в этом высшем смысле слова, живет и умереть не может, и что средство ее возрождения или, для начала, опамятования, отнюдь не так сложно и не так предосудительно в цензурном отношении, как кажется радикально мыслящим. Именно так и полагал Фихте, когда в воскресенье, 13 декабря 1807 года, впервые вышел на кафедру и приступил к чтению своих «Речей». Это придавало ему смелости, но уверенность его зиждилась еще и на том, что каждое слово его было обосновано всем строем его философской системы, что «Речи» были опытом прикладной философии, были поэтому излиянием живой философской веры, извещением цельной личности другим таким же личностям, – а потому могли рассчитывать на понятность, пусть не буквальную, но глубоко-жизненную, как теперь скажут, «экзистенциальную».

Не остановившись на вопросе о том, в чем же именно была эта философская вера, трактуя только о политическом или педагогическом содержании «Речей», мы рискуем упростить их философскую и риторическую структуру: представить их только истолкованием времени, а в нем – истолкованием национальности, интересными только для этого времени или национальности, апофеозом немецкости, в другом культурном кругу не заслуживающим ни переиздания, ни серьезного анализа.

Социальная педагогика как прикладной идеализм личности: опыт неполитического прочтения «Речей» Фихте

«Речи к немецкой нации» ставят перед собой цель указать нации, утратившей политическую самостоятельность и рискующей утратить даже остатки сознания национального единства, средство возрождения к новой жизни. Для этого нужно указать, каким способом нация сможет восстановить в каждом своем члене сознание общих интересов, после того как прежние основы национальной идентичности разрушились в предшествующей эпохе господства эгоизма. Нация должна, прежде всего, увидеть себя единством, осознать себя как нацию и свои естественные цели и интересы. Это сознание должно быть свободно от эгоистических соображений, это должно быть нравственное самосознание нации. Каждый человек должен испытывать боль от одного вида недостойного существования человека или народа, и радость – от полноценного бытия человека и народа в мире духа и в мире историческом. Но для этого требуется способность познавать этот мир духа и обстояния в нем, для этого требуется духовное око, причем не только личное, но и национальное. Чтобы нация воспрянула к новой жизни, она должна увидеть в самой себе исток этой жизни, в ней нужно воспитать чуткость к новой жизни. Но этого познания для новой жизни недостаточно; требуется, чтобы человек и народ жил, т. е. действовал согласно своему познанию духовной очевидности. Корень жизни личности есть воля, поэтому нужно образовать волю, и с ней всего человека, в свете этой духовной очевидности, в свете его коренной веры. Итак, требуется национальное воспитание веры и воли, причем совершенно новое воспитание.

Ценность и своеобразие педагогического воззрения Фихте состоит в том, что для него всякое воспитание, и нравственное воспитание в том числе и даже прежде всего, представляется единством научения и образования, практики и теории, образования ведения и любви питомца. Прежнее воспитание исходило из первичности неизменных и «готовых» субстанций, телесных ли, или духовных, и потому считало своим долгом сообщить питомцу, прежде всего, совокупность фактических сведений об этих субстанциях в той или иной области, подменяя тем самым образование преподаванием и нагружая память и рассудок питомца. В части же нравственного воспитания прежнее воспитание исходило из предпосылки эгоизма как коренного влечения человека, и прилаживало, как могло (кнутом и пряником, т. е. страхом и надеждой), к этому коренному эгоизму моральные мотивы и интерес к общему благу. Оно начинало с воспитания мотивов личного удовольствия и пользы, с прагматических навыков «житейской мудрости», с воспитания любви к себе и своему чувственному благу, потому что эту самость и ее благо признавала первичной реальностью господствовавшая в прежней эпохе философия, и нравственные мотивы не находили себе места в душе питомца, занятой этой низшей любовью.